Читать книгу "Дивертисмент братьев Лунио - Григорий Ряжский"

Пока ехали, я на станциях выходил, дышать, то есть на перрон на сам. Вместе с ним, опять же, он тоже вдыхал свежий заоконный воздух и заодно курил папиросы. Там-то он мне и примерещился, силуэт вроде знакомый, и прыть какая-то дёрганая, напоминающая виденные не раз повадки. Ехал тот человек в плацкарте, через два вагона от нас на третий. Я видел, как он со станции с кульком и с бутылкой ситро в руке к поезду возвращался, бежал почти, спешил. Быстро шмыгнул в свой вагон, и нет его. И не курил, и ничего. Больше я этого пассажира не видал. И на вокзале, когда сошли, тоже не было его. Хотя мне было наплевать, мало ли чего из прошлой жизни в этой померещится. И с Маркеловым тем, чему свидетелем стал, я решил не делиться, нечем было по сути. Да и себе дороже станет, лагерем научен: больше молчи, меньше знай, медленней переваривай и не лезь на рожон. Только про Сталина и успели перекинуться с полковником-попутчиком, про скорбь всенародную – я в первый же день, как стронулись с Устьсевлага, про это узнал, от шофёра, когда отлить отошли с ним на обочину, что нет Иосифа Джугашвили на свете больше, помер вождь всех вождей и народов, в марте ещё. А мы-то, богом брошенные, клянусь, ни сном ни духом. Такие дела, ребятки.

Короче, добрались. Я спрашиваю, мол, куда теперь, Григорий Емельяныч, к вам, что ли? Правда, не понимаю ничего. Туда сейчас нельзя, говорю, где вещи лежат, надо утра дожидаться. Он помозговал, потёр башку свою и говорит, что к нему тоже нельзя и что ночевать будем в гостинице. Что он всё устроит и для меня тоже договорится, хотя паспорта не было ещё, только справка и та в его руках, не отдавал, боялся, что исчезну, ясное дело. И мы с вокзала прямо в гостиницу и поехали, там недалеко оказалось. Он и правда всё решил за полминуты, книжицу красную свою ткнул в нос, и нам тут же комнату дали, одну на двоих, он так хотел, чтобы я при нём был постоянно. Опять же понятно для чего.

А утром перекусили с чаем и вышли на воздух. Я просто рот открыл от красоты, что увидал при дневном уже свете. Боже ты мой! Снова это был мой родной Ленинград, мой самый любимый город на земле. Словно не было ни войны никакой, ни страшной той блокады. Всё цветёт, благоухание отовсюду городское, булками пахнет, поливальной водой, мороженщица телегу свою катит на точку, голуби воркуют, ласкаются меж собой. Этих бы голубиц жирнявых, подумал я, да на зону к нам, сырыми бы рвали, с перьями жрали б, с кишками, с каками их питательными и бархотной сизой головой.

И сразу кофием откуда-то протянуло, это дело я уловил моментально тренированным от голодухи носом. Последний раз в блокаду такой заваривал, с цикорием. С похожим ароматом, как этот, мирным, – у себя на Фонтанке, в сорок третьем, зимой, перед самым уходом на фронт.

И едет всё, катится, гудит, звенит, живёт. Народ чистый весь, поголовно умытый, бодрый какой-то, не злой. Радио песни поёт, тоже жизнерадостные, звонкие, прямо в кровь сразу втекают и дальше по кругу уже бурлят. Красота одна, короче. Иду и оглядываюсь. Радуюсь, что живой и дома. Откуда пришёл, туда вернулся, только через страшный промежуток. Даже через два. А Маркелов говорит, давай, мол, давай, Лунио, не озирайся, мы дело сделать приехали, а не по сторонам, понимаешь, глазеть.

В общем, сели и поехали на адрес Волынцевой Полины Андреевны. Номер сдавать он не стал пока и чемодан свой там же оставил, чтобы не таскать, хотя жил в городе, в центре самом – как-то, пока страну по железке пересекали, обмолвился. А был при одном только кожаном портфеле своём, с пряжками на ремнях.

Едем с ним на трамвае. Трамвай трясёт, и меня трясёт от неизвестности. Без малого десять лет прошло от нашей последней встречи с ней. Может, давно в живых её нет и тогда чего делать, как вещи мои искать, у кого? Этот, к гадалке не ходи, сделает сразу вывод, что обманул я, придумал всю историю, чтобы выторговать себе свободу через обман и шантаж. И чего потом? Потом два пути: или кончит меня, а я верно знал, что этот человек такое умеет, либо другое – бежать от него придётся. Только куда? Жить негде, паспорта – тоже нет, фамилия другая, свидетелей не привлечёшь уже никаких под свою старую, спросят, как же тогда всё вышло с Лунио этим твоим, парень. И ещё он справку не отдаёт об освобождении, выжидает, гнус. Короче, жизнь до первого милиционера.

К дому подходим, меня, чувствую, колотить просто начинает, чем ближе, тем больше понимаю, что десять лет – это целая жизнь, тем более для тех, кто блокаду пережил. Если пережил ещё.

Маркелов под локоть меня крепенько придерживает так, хватом своим милицейским, говорит, чего, мол, дёргаешься, Лунио? Или нет никаких безделушек папкиных и не было никогда? Сказочку сочинил себе и мне красивую? Не дай бог, сказочка твоя былью не станет, Устьсевлаг твой раем тогда покажется тебе. И ухмыляется себе под нос. А сам одновременно по сторонам смотрит, вроде как удивляется чему-то и головой качает. Говорит, знакомые места, парень, бывал я тут когда-то в молодости, по службе приходилось. Смотри, говорит, как мир тесен.

Ну, поднимаемся мы на этаж. Только смотрю – табличка у двери, какой не было. И список новых жильцов, всего четыре семьи. Подселили, стало быть, уже после войны, так я догадался. Вгляделся – и тут меня немного отпустило: была там нужная фамилия, стояла второй сверху. Сначала было «Герцовские – 1 звонок», а уж потом «Волынцевым – 2 звонка». Тогда и нажал я, ровно дважды. Этот стоит рядом, ждёт, локоть мой покамест не отпускает, молчит. Слышим, за дверью интеллигентно так: тук, тук, тук. И неспешно – точно как тогда, в сорок третьем – снова протукало до двери каблучками знакомыми. Но тогда ещё скребло по полу, а сейчас нет, только туки одни. Она тукала, а я уже знал – она. И меня чуть отпустило. Даже полковник, кажется, это почувствовал и локоть мой из прихвата своего высвободил. И приготовил нейтральное лицо для нашего дальнейшего общения.

Дверь открылась, и я её сразу узнал, Полину Андреевну. Такая же, как была, только уже совершенно седая и на десять лет старше. И ещё больше усохшая, чем даже тогда, и вся-вся уже окончательно в морщинках. По моим прикидкам было ей пятьдесят пять примерно, но смотрелась, думаю, на шестьдесят и даже больше. В очках была, а зимой сорок третьего вроде не было на ней очков никаких, но боюсь ошибиться, не помню.

Внимательно посмотрела на нас: парень, молодой ещё на вид, просто одетый, незаметно, и мужчина с ним, солидный, в добротном костюме при голубой сорочке, под пятьдесят – и спросила:

– Слушаю вас, уважаемые. Вы ко мне?

Маркелов быстро сориентировался, взял её под руку вежливо и сказал:

– Пойдёмте, пожалуйста, гражданочка к вам, там и поговорим, ладно? Мы по важному делу, не просто так пришли.

А сам, вижу, торопится, не хочет, чтобы видели нас вместе, соседи разные и вообще. Это и понятно, куда уж понятней.

Волынцева спорить не стала – интеллигентные люди вообще с ходу не опускают себя до возражений, они поначалу пытаются вникнуть в суть. Так вот она и сказала, тоже вежливо и спокойно:

– Конечно, прошу вас. – И повела к себе, в самую дальнюю комнату, которую за ней, как потом узнал я, закрепили в ходе послевоенного коммунального передела.