Читать книгу "Стужа - Венделин Шмидт-Денглер"

Уже изрядно углубившись в лощину, мы решили повернуть назад. Художник сказал, что всю ночь его мучили боли. «И стоит мне попытаться как-то смягчить мои боли, всегда становится еще хуже. Но не скажу, что невыносимо, — пояснил он, — ведь невыносимое — это, должно быть, смерть, а смерть не является невыносимой. Понимаете?»

История с бродягой

В лиственничном лесу он встретил бродягу. Сначала он подумал: уж не сбежавший ли это гастролер? Но с ним бродяга не имел ничего общего. Ничегошеньки. Художник испугался, так как бродягу он вообще не разглядел, он об него споткнулся. «Точно труп, лежит посреди дороги», — говорит художник. Замерз, должно быть, до смерти, подумал он и отпрянул. По одежде он определил, что это человек из других краев. Как же его сюда занесло? «Полосатые брюки, какие, знаете, любят носить цирковые артисты». Поскольку художник решил, что человек мертв, он попытался палкой изменить его позу, перевернуть его, чтобы увидеть лицо, «лежал-то он ничком. Всегда хочется первым делом увидеть лицо», — сказал художник. Но едва он притронулся к нему своей палкой, как «мертвец» издал крик и подскочил. Что-то вроде: «Ах!» — и затем такие слова: «Я только притворился мертвым, я хотел только посмотреть, как будет реагировать человек, обнаружив кого-то посреди леса и посредине зимы распластавшимся на дороге, да еще животом вниз, как мертвый». С этими словами бродяга встал на ноги и расправил брюки. «Если вы думаете, что я сбежавший балаганщик, то глубоко ошибаетесь, я не имею с ним ничего общего. Поэтому пугаться меня не надо. Вот вам моя рука!» Он протянул художнику руку и представился. «Он назвал такое сложное имя, что я его не смог бы повторить, — сказал Штраух. — Потом он застегнул пиджак, который был ему явно тесен. Щеголеватый, но совершенно опустившийся субъект. А ведь всё это могло быть и ловушкой, Бог знает, что тут могло бы крыться». Шутить — так не шутят, заметил художник, притворяться мертвым — чересчур дешевая шутка, на такие проделки способны только подростки, решившие попугать родителей. «А представляете, если бы меня от волнения удар хватил!» — сказал он бродяге. «Тогда я просто дал бы тягу отсюда», — якобы ответил тот. Удар-де может хватить всякого. «Да, несомненно». — «Никого бы тогда и не винили». — «Конечно нет», — ответил художник. Кроме того, на дороге полно следов, и нечего даже пытаться их распутывать! «Разумеется. Может быть, у вас туго с деньгами? — якобы сказал художник. — В таком случае должен уведомить вас, что у меня у самого нет денег. Я человек бедный, и положение мое весьма плачевное». — «Ах, что вы! — воскликнул бродяга. — Денег у меня хватает». Его удивило, что художник принимает его за грабителя. Уж не из-за этих ли цирковых брюк? «Да нет же, — сказал художник. — Я сам некоторым образом артист». Удивительно, как мало знают людей те люди, которым приписывают глубокое знание людей, заметил в ответ бродяга. Кроме того, художник вполне ему несимпатичен. «Когда я услышал, что кто-то идет, я лег на дорогу. Это был всего лишь эксперимент». — «Эксперимент», — повторил за ним художник. «Да, эксперимент. Кстати, кончился он точно так, как я и предполагал. Я вслушивался в каждый ваш шаг, ступаете вы так, будто у вас на ногах оленьи копыта, — сказал бродяга. — Мне представился совершенно фантастический образ, когда я заслышал ваше приближение. Совершенно фантастический образ!» Говорил он с несколько северным акцентом, на ум приходит Гольштейн или Гамбург. «Вот, думаю, олень направляется ко мне с визитом, — продолжал бродяга и добавил: — Это надо рассматривать как поэзию и больше ничего». Художник: «Понимаю». Он поинтересовался у нового знакомца насчет его профессии. «Я владелец летучего театра», — ответил тот. «В этом облачении, которое сейчас на вас, вы выглядите так, будто явились прямо из какого-нибудь водевиля», — сказал художник. «Тут вы не так уж далеки от истины, — ответил бродяга. — В этом костюме я триста раз выступал на подмостках Франкфурта-на-Майне. Пока мне не надоело и я не сбежал. Попробуйте-ка сыграть триста раз одну и ту же роль в одной и той же пьесе, да еще в довольно скучной, в духе Бернарда Шоу, и при этом не сойти с ума». Перед художником, несомненно, стоял человек, для которого шутка может быть хлебом насущным. «О да, я тоже так считаю, я всегда жил шутовством».

«Ну, а как вы думаете жить дальше? Ведь сейчас, как я могу предположить, у вас нет определенных занятий, вы слоняетесь без дела. Что же будет дальше?» — «Этим вопросом я никогда не задавался», — ответил бродяга. Поскольку он, бродяга, — директор театра, директор так называемого летучего театра, бездетен, да и вообще не так уж трудно жить «вот так, просто сегодняшним днем». Но это же какая-то «экзальтация», высказался на этот счет художник. У мужчины такого, как он (бродяга), склада на лбу написано: «Свобода, Расхристанность, Озорство!» «У своего папаши я научился некоторым штучкам, — будто бы ответил бродяга, — которые всегда всем нравятся. Например, такой трюк, как "пропади моя головушка"». Он мог бы его продемонстрировать, «если это интересует господина», и художника это заинтересовало, и бродяга сделал так, что голова у него действительно пропала. «У этого человека осталось на плечах только горло. Я говорю истинную правду. Вам всё это может показаться невероятным, но это так же верно, как то, что я стою здесь перед вами. Вообще неожиданное явление бродяги… И, представляете, вся эта сцена посреди леса, там, где мы всегда сворачиваем вниз, в лощину…» В мгновение ока голова бродяги вновь оказалась на прежнем месте. «Но это всего лишь просто трюк "пропади моя головушка", — сказал бродяга, — потруднее будет поиграть собственными ногами в качестве мячей». Художник, конечно, изъявил желание посмотреть и на этот фокус. «Тут и впрямь ноги бродяги взлетели в воздух, и он начал играть ими, присев на землю, так, будто это не ноги, а мячи, детские мячики». Во время игры он сказал: «Если вам страшно, я немедленно прекращу». Художника аж озноб пробрал, но он ответил: «Нет, нет, мне не страшно». Он, как говорится, сам не свой смотрел это представление. «Я никогда еще не видел столь совершенных фокусов». — «Мне уже наскучило это занятие», — сказал бродяга и прекратил игру. «Как он ухитрился обезглавить себя, мне так же неясно, как и наваждение с ногами, — признался художник. — Может, вас осенит разгадка? Конечно, за этим, как и за всем подобным, кроется какой-то подвох!» Весь Париж якобы лежал у его ног, и сейчас лежал бы, если бы бродяга только захотел, но он не хочет видеть Париж у своих ног. «Это мне надоедает». В Лондоне он будто бы побывал даже на одном из приемов у королевы, который был дан именно в его честь. Если господину будет угодно, он мог бы сообщить ему адрес своего летучего театра. «Театрик мал, но исключительно ценен, — сказал бродяга, — и может показать свое искусство везде, где того пожелают». Он ценнее всех других театров. Это самый, можно сказать, драгоценный театр мира. Однако в один прекрасный день ему, бродяге, надоели фокусы, «трюки тоже приедаются», и он обратился к чистому, истинному искусству, в природе которого нет никакого трюкачества. Господину наверняка будет интересно знать: что труднее — демонстрировать трюки, подобные тем, что он сейчас видел, и, несомненно, превосходящие все трюки на свете, или же творить театральное действо, то есть чистое искусство, не нуждающееся ни в каких фокусах. Скажем, «воплотить образ короля Лира». И то и другое одинаково трудно, каждое по-своему, но по сути искусство сцены куда более прекрасно, чем исполнение трюков. Лично ему театральная игра доставляет гораздо больше удовольствия, и поэтому он колдовским образом сотворил свой летучий театр «из пустоты», как он выразился. «Это тоже, конечно, был своего рода трюк, фокус», — сказал бродяга. Театральная игра сопрягается с высокодуховной сферой, тогда как трюкачество не связано даже с духовной. Трюк есть трюк. «Но, разумеется, всё дело всегда только в зрителях». И тут он якобы заметил: «Зрители, наблюдающие мои трюки, мне, однако, в тысячу раз милее, чем моя театральная публика». Дело в том, что те, кому он показывает трюки, сразу же сознают, чем они приведены в изумление, а зрители его театральных представлений — никогда. «Театральная публика всегда разочаровывала, а, так сказать, цирковая — ни разу». Тем не менее ему больше нравится играть в театре, хотя он скорее годится в трюкачи. «Театральные зрители точно так же не способны сделать себя счастливыми, как и прочие, — сказал он. — Любители поглазеть на трюки всегда такие, какие они есть. Театральные зрители — никогда, они таковы, какими им не следовало бы, не хотелось бы быть, не такие, как есть… трюкозрители не бывают так глупы, чтобы не замечать, как они глупы, а театральные всегда глупее. Однако актеры в большинстве своем так глупы, что не замечают, как глупа публика. Поскольку в целом актеры еще глупее публики. Но публика всегда бесконечно глупа». Художник полюбопытствовал, почему же в таком случае бродяга больше не занимается трюками. «Трюки сами по себе не доставляют удовольствия, — ответил тот, — а театральная игра сама по себе может доставлять». Впрочем, он и сам не знает, почему теперь он охотнее «играет», чем «демонстрирует трюки». В настоящий момент он не занимается ни тем ни этим. «Но я буду снова проделывать свои трюки! — воскликнул он. — И Париж опять будет лежать у моих ног». Затем он спросил у художника, как спуститься к станции кратчайшим путем. «Идите этой лощиной, — ответил художник и спросил: — Но мне хотелось бы знать, в каком возрасте артисту трюки сами по себе уже не приносят удовлетворения?» Без долгих размышлений бродяга ответил: «Это у всех трюкачей по-разному. Часто бывает, что кому-то они становятся неинтересны еще до того, как он ими овладевает». Художник изъявил готовность проводить бродягу на спуске в лощину. «Я здесь каждый бугорок знаю, — сказал он. — Тут немудрено оступиться и ногу сломать. Пойдемте!» Прежде чем попрощаться, художник задал еще один вопрос: «А с чего это вы надумали сыграть со мной эту злую шутку?» — «Злую? — будто бы удивился бродяга. — Вы имеете в виду то, что я притворился мертвым? Это у меня страсть такая: мертвым притворяться. Страсть, и больше ничего». Потом он внезапно исчез. «Он был какой-то летучий, прямо-таки как истинный трюкач, — сказал художник. — Такого человека, как этот, который выдает себя за владельца "некоего летучего театра", я еще не встречал за всю жизнь. Или вы думаете, я выдумал эту историю?» Я так не думал, я ему верил.