Читать книгу "Волчий закон, или Возвращение Андрея Круза - Дмитрий Могилевцев"

Первые годы его почасту отрывали от дел, занимая то сварами, то добычей. Но потихоньку нужда в Дановой работе стала очевидна всем. Вымирало не только знание. Любой умеющий складывать и вычитать понимал, что через два поколения иммунных не останется вовсе. Иммунитет по наследству не передавался, и почему он был у одних и отсутствовал у других — Дан понять не мог.

Первый успех пришел быстро — открытие, что кастрация делает безобиднее налоксоновую депрессию. Фридрих был откровенно счастлив и хвалил мать-природу, разумно лишающую недочеловеков права на размножение. Но дальше дело застопорилось. Хотя многое собрали еще в налоксоновые времена, когда мир агонизировал потихоньку, сохраняя видимость нормы, хотя во всех вылазках люди Давоса прежде всего рыскали по научным центрам и больницам — дальше коллекции штаммов дело не продвинулось. Дан знал, что в первые налоксоновые годы буквально все, кто мог работать, отчаянно старались найти вакцину. Дан не надеялся, что ему повезет больше, чем тысячам людей куда опытнее, талантливее и умнее его. Но не сидеть же сложа руки?

С годами предсказанное Даном стало очевидным для самых тугодумных и упрямых. Давос вымирал. Глупел, терял силу, заменял знающих стариков пустоголовыми молодыми вояками. И тогда Дан, вымеряя слова, рассказал, что нужно делать и сколько нужно людей, чтобы через двадцать лет Давос еще жил. Совет послушал, посовещался. Единогласно решил.

После чего Давос превратился в гнездо охотников за головами.

Поисковые команды снова перешерстили всю Южную Европу, вылавливая последние остатки выживших. Искали с собаками и термодатчиками. Запускали над подозрительными руинами беспилотники. Лазали в метро и катакомбы. Круз со временем так наловчился, что, почти и не взглянув, определял людское обитание. Через несколько лет после Дановой речи в Давосе и окрестностях собралось без малого две тысячи иммунных и впятеро больше «тусклых». А Европа от польской границы до Гибралтара превратилась в идеальную зону эксперимента по восстановлению дикой природы — за исключением разве что пары дюжин постов, оставленных Давосом для контроля обстановки. Границы зоны определились расчетом возможных потерь. Неразумно соваться туда, где положишь больше, чем захватишь. Польша, Словакия, запад Балкан, побережье Магриба — естественные границы. Дальше — те, кто научился выживать без налоксона. Экспедиция в Венгрию, на родину предков, чуть не стоила Михаю левой ноги. А двоих его коммандос, попавших в плен, разорвали конями.

Возможно, собрав столько людей, Давос бы смог выжить и без грабежа. Но тех, кто охотился на людей десять лет кряду, трудно отправить на свиноферму или перевозки подгузников. Полсовета хотело войны. Хотело больше, больше людей. И рабов. Не удалось в Венгрии и Польше, там далеко и туда трудно, — так двинем настоящую силу в Хорватию, в Боснию. К этим ворам и бездельникам, по привычке разворовавшим и распродавшим гуманитарный налоксон — и потому, из-за непонятного каприза природы, выжившим. Но не сумевшим использовать выгоду по-человечески, а тут же принявшимся добивать друг дружку. Чем бессмысленно разбойничать, лучше работать на общее благо.

Ради общего блага собрали без малого пять сотен бойцов — девять десятых давосских сил. И командовать ими поставили доктор-полковника Фридриха Граца вместе со старшим ландесратом херром Бурке. А Круза Дан не пустил. Не пошел сам из-за подцепленного весной воспаления легких и охотников своих не пустил. Впрочем, Круза не особо и звали. Херр Грац любил, встречая его, порассуждать о неполноценности славянской крови. Но, в силу германского прагматизма, в талантах Круза не сомневался и потому вздохнул с облегчением, когда Дан, не идя сам, потребовал не выпускать и Круза. В конце концов, надо же охранять вотчину, а кто справится лучше, чем такие вояки?

Выступили в июне, под хорошим солнцем, по очистившимся дорогам. Так началась третья война Давоса, едва не ставшая последней.

Через месяц вся заботливо высчитанная Даном выживательная арифметика рассыпалась мелкими клочьями.

7

Ветер стонал, взревывал, плакал, визжал, хохотал и рычал. Ветер хлестал, резал, бил в спину, сыпал и крутил. Застывал прозрачной непробиваемой стеной. Подхватывал снег, открывая обледенелую землю, поднимал и обваливал, за минуты нагромождая многометровые сугробы. Плющил и терзал, закапывал, вымораживал, смеялся. Баловался с горсткой еще теплых существ, будто соскучившийся титан.

Но существа, не обращая внимания на удары и насмешки, упорно ползли вперед. Двуногие, переставляющие лыжи, и четвероногие, плетущиеся следом. Ветер в очередной раз украл снег из-под ног — и первый из двуногих, глядя в белесые сумерки, показал вниз, в распадок между отрогами. Там среди глади темнело угловатое, коренастое, вцепившееся в землю. А рядом — легкие высокие тени, будто одетые снегом елки.

К первому двуногому подобрались еще двое. Он указал — туда, туда. Белые тени заскользили вниз. За ними, ступая по лыжне, мелькнули четвероногие.

В избе все были нагими — от мала до велика. А запах — будто в ноздри сверло. От Круза шарахнулась толстенькая бабенка, белобрысая сверху и рыженькая внизу. Мужчины, сидящие у чадного жирового светильника, повскакивали. Остался сидеть один — дряхлый, со слившейся, осклизлой бороденкой, с белесой редкой шерстью на груди, с узловатыми коленями и расплывшимся лиловым черепом в обнимку со змеей на плече.

— Всем сесть! — скомандовал Круз. — Я не собираюсь никого убивать.

Пюхти, зашедший следом, перевел. Женщины притихли. Мужчины замерли. Никто не глянул вбок — туда, где, обернутые в промасленные шкуры, стояли рядком у стены карабины и «Калашниковы». Во всех глазах виделся один непомерный расплесканный ужас.

И тогда поднялся старик — медленно, дрожа. Крузу показалось — слышен скрип суставов.

— Ты… ты как сюда попал? Ты же свою грязь приволок сюда, падло! — выговорил хрипло. — Зима сожрет тебя, тебя и твою погань! Вон!

— Ты и есть знаменитый шаман Буй? — спросил Круз, усмехнувшись. — Зима — она у нас в подружках. Это вас она жрет. А мы от нее сильнее.

Пюхти, спохватившись, начал было переводить, но умолк на третьем слове.

— Ты че, понты кидать приперся? Или за бабами?

— Если меня не обманули, ты хвастал, что грязным тебя нипочем не тронуть? Что грязь тебя не найдет и не войдет к тебе? Ты был прав, старик, — мы чисты. Грязь не коснулась нас. Мы прошли через нее, и она не пристала к нам. А твой народ чист только потому, что вы боитесь и подойти к ней.

Старик молчал, глядя исподлобья.

— Интересно, ты сам додумался до «чистоты» или тебе подсказали? — Круз усмехнулся. — Впрочем, неважно. За то, что ты сделал с нашими друзьями, я б набил тебе углей в брюхо. Но я сделаю хуже. Я заберу из этого чума всех, кого коснулось мое дыхание. И уйду. А тебя оставлю — чтобы ты сам объяснил своему народу, кто мы такие.

— Сука! — прошипел старик.

— Сука? Ты сейчас сам скажешь своим, чтобы они одевались. По одному, строго по одному. А то трупы будут. И пусть выходят.