Читать книгу "Таинственный пасьянс - Юстейн Гордер"

Больше я не сомневался: между моей жизнью и книжкой-коврижкой существовала таинственная связь. Объяснить этого я не мог. Но загадочным был явно не только остров Фроде. Маленькая книжка-коврижка сама по себе тоже была загадкой.

На какое-то мгновение мне показалось, что книжка сама писала себя по мере того, как я знакомился с окружающим меня миром. Но, полистав её, я убедился, что она уже дописана до конца.

Несмотря на жару, у меня по спине пробежал холодок.

Когда папашка наконец вернулся, я вскочил и задал ему сразу несколько вопросов об Акрополе и греках. Но мои мысли были заняты совершенно другим.

ВОСЬМЁРКА БУБЁН

…мы непостижимым образом появляемся и так же непостижимо исчезаем…

Мы снова прошли по передней части Акрополя. Папашка остановился и долго смотрел оттуда на город.

Он показал мне на холм, который назывался Ареопаг. С этого холма апостол Павел когда-то обратился к афинянам и рассказал им о Боге, который не жил в храмах, возведённых человеческими руками.

У подножия Ареопага находилась старая торговая площадь — агора, куда приходили философы и занимались медитацией среди её колоннад. Но от красивых храмов, официальных зданий и судов теперь уже почти ничего не осталось. Лишь на маленьком отдельном холме стоит древний мраморный храм бога-кузнеца Гефеста.

— Надо спуститься вниз, — сказал папашка. — Для меня всё это — то же самое, что для мусульманина Мекка. Разница в том, что моя Мекка лежит в руинах.

Думаю, он боялся, что агора его разочарует. Но когда мы пришли на древнюю площадь и начали карабкаться между каменных руин, он быстро вернул к жизни всю древнюю культуру. Ему помогли две книги об Афинах.

Людей на агоре было мало. Наверху на Акрополе их были тысячи, здесь же нам изредка встречался то один, то другой джокер.

Помню, я подумал, что, если верно, будто человек проживает несколько жизней, значит, папашка наверняка ходил по этой площади несколько тысяч лет назад. Рассказывая о жизни в древних Афинах, он как будто "вспоминал" то, что когда-то здесь видел.

Моё подозрение подтвердилось, когда он вдруг остановился и показал на руины:

— Смотри, там сидит ребёнок и в песочнице строит дворец из песка. Люди всегда строят что-то новое, восторгаются этим, а потом разрушают. Так время экспериментирует на нашем земном шаре. На нём написана вся мировая история, пишутся, а потом стираются все важные события. Здесь бурлила жизнь. Когда-то здесь были смоделированы и мы сами, из того же непрочного материала, что и наши предки. Здесь сквозь нас проносится ветер времени, он несёт нас, он и есть мы, но потом он нас отпускает. Мы непостижимым образом появляемся и так же непостижимо исчезаем. Что-то всегда зреет в ожидании, чтобы занять наше место. У нас под ногами не твёрдая почва. У нас под ногами нет даже песка, мы сами и есть песок.

Я испуганно отпрянул от него. Меня испугали не столько его слова, сколько сила, с которой он их произнёс.

А он продолжал:

— От времени не спрятаться. Мы можем спрятаться от королей и императоров, может быть, даже от Самого Бога. Но невозможно спрятаться от времени. Оно повсюду найдёт нас, потому что всё вокруг нас подвластно его неумолимой стихии.

Я серьёзно кивнул, но папашка только начал свою большую лекцию о разрушительном действии времени.

— Время не движется, Ханс Томас. И время не тикает. Это мы ходим, это тикают наши часы. Так же тихо и неумолимо, как солнце восходит на востоке и заходит на западе, время съедает историю. Оно разрушает великие цивилизации, разгрызает древние следы человека и поглощает род за родом. Поэтому мы говорим "Зуб времени". Потому что время жуёт, жуёт и жуёт — это мы хрустим у него на зубах.

— Древние философы дискутировали на такие те мы? — спросил я наконец.

Он кивнул.

— Да. На ничтожное время мы становимся частицей жестокой толпы. Мы передвигаемся по земле, как будто это само собой разумеется. Ты видел в Акрополе, как там ползают эти муравьи? Но все они исчезнут. Исчезнут и заменятся новой толпой. Потому что народ уже стоит в очереди. Формы приходят и уходят. Маски приходят и уходят. Всегда появляется что-то новое. Ни одна тема не повторяется дважды, ни одна композиция не повторяется дважды… Нет ничего столь сложного и драгоценного, как человек, мой мальчик. Но с нами обращаются как с дешёвой мишурой!

Эта лекция показалась мне слишком мрачной, так что в конце концов я осмелился сделать маленькое замечание.

— Ты думаешь, что всё действительно так мрачно? — спросил я.

— Помолчи! — прервал он меня, я даже не успел сказать того, что хотел.

— Мы суетимся на земле, как персонажи запутанной сказки, — продолжал папашка. — Мы киваем и улыбаемся друг другу. Мы говорим: "Привет! Мы живём вместе! Мы пребываем в рамках одной и той же действительности — или одной и той же сказки…" Это невероятная мысль, Ханс Томас! Правда? Мы живём на планете, летящей в космосе. Но скоро нас сметёт с пути. Фокус-покус, и мы исчезли!

Я сидел и смотрел на него. Не было человека, которого бы я знал лучше, чем папашку. Никого я не любил больше него. Но сейчас, когда он стоял и смотрел на все эти мраморные обломки на древней площади в Афинах, в нём появилось что-то чужое. Это говорил не он. Кажется, я подумал, что так говорить мог Аполлон или какой-нибудь демон, к которому перешла власть.

— Если бы мы жили в каком-нибудь другом столетии — продолжал папашка. — тогда бы мы делили жизнь совсем с другими людьми. А теперь мы можем только кивать, улыбаться и приветствовать одновременно многие тысячи людей: "Привет, приятель! Как странно, что мы живём в одно и то же время!" Может, я толкну кого-нибудь. Может, открою дверь и крикну: "Привет, душа!"

Он обеими руками показал, как он открывает перед душой дверь.

— Мы живем, слышишь? Но мы живем только теперь. Мы разводим руками и говорим, что мы есть. Но нас отталкивают в сторону и запихивают в темноту истории. Потому что мы одноразовые. Мы участвуем в вечном маскараде, в котором маски приходят и уходят: длиниая-длинная череда масок. — Папашка показал, как бесконечна эта череда. — Но мы заслужили лучшего, Ханс Томас. И ты и я заслужили того, чтобы наши имена были вписаны во что-то вечное, во что-то, что не будет уничтожено в этой огромной песочнице.

Он сидел на каменной глыбе и тяжело вздыхал. Только теперь я понял, что он давно подготовился к этой лекции, которую собирался прочесть именно здесь, на этой древней афинской площади. Таким образом он как будто принял участие в диспутах древних философов.

Собственно, он обращался не ко мне. А к великим афинским философам. Его слова были обращены к далёкому прошлому.

Я ещё не успел стать законченным философом, но считал, что всё-таки достаточно сведущ в философии. Поэтому я спросил:

— А может быть, всё-таки не всё уничтожается в этой большой песочнице?