Читать книгу "Мой Демон - Михаил Болле"

– Какой наказ?

– Носи по мне траур два или три года. Постарайся, чтобы забыли про тебя. Потом опять выходи замуж, но не за пустозвона.

– Ну что ты…

– Я знаю, что говорю. И не упрекай себя в моей смерти: это дело, которое касалось одного только меня.

Жена не знала, что на это сказать, поэтому в разговоре возникла пауза. Глядя на ее лицо, Александр Сергеевич вспомнил, как она обычно, укладывая детей спать, подолгу их крестила и шептала молитву, а потом, ложась вместе с ним в супружескую постель, мечтала вслух о светлом будущем их общих чад. И все это делалось так по-детски наивно и естественно, что каждый раз она слышала от мужа одно и то же: «Ты сама еще ребенок, чтобы планировать чье-то будущее. Мой любимый ребенок!»

– Хочу просить тебя о прощении за тот недавний разговор, в котором я назвала тебя умалишенным, – тихо сказала Натали, глядя в глаза мужа.

– Полно. Я и сам уж думал, лишаюсь рассудка, но теперь все иначе. Сейчас мой разум светел, как никогда. Злой дух, под знаком которого я родился, оставил меня, наконец, в покое. И ты ни в чем передо мной не виновата… – Неожиданно Пушкин слегка оживился, явно вспомнив нечто важное: – Позови ко мне Данзаса, а сама иди к детям. Немедля…

Жена исполнила его просьбу, и уже через минуту Константин Карлович стоял у дивана.

– Я дал тебе цепочку с крестиком.

– Да-да. Она здесь, – поспешно сказал Данзас и достал ее из кармана сюртука.

– Так вот, устрой мне срочно встречу с княгиней Вяземской.

Время текло медленно и одновременно быстро. Между тем, после многочисленных посетителей и горестных прощаний, Пушкину делалось все хуже и хуже, он, не теряя рассудка, слабел с каждым мгновением. Его лицо совсем посерело и как-то неестественно вытянулось, что вызвало у жены, метавшейся между кабинетом мужа и детской комнатой, сильное дрожание рук.

Вдруг Пушкин почувствовал, что нестерпимая боль притупилась и почти исчезла – наверное, подействовали капли с опием, данные по назначению Арендта. Он, лежа с закрытыми глазами, видел перед собой картины из прошлого, проносящиеся одна за другой с искрометной скоростью. Вся его непродолжительная жизнь пролетела, как один короткий предутренний сон, оставив после себя размышления о смысле существования и бессмыслице собственной жизни перед смертью как таковой. Пушкин подумал, что жизнелюбие, делавшее всегда из него неисправимого эгоиста, теперь родило в нем великодушие. А это значит, что он, привыкший наслаждаться жизнью, хотел, чтобы все остальные, и даже враги, радовались жизни так же, как научился делать это он сам. От этой мысли ему стало еще легче и спокойнее, несмотря на то что пульс стал едва заметен, руки совсем похолодели, дыхание стало частым, отрывистым, с неравномерными паузами.

Пушкин тускло посмотрел на красавицу жену, в тот момент напомнившую ему своим профилем дорогую сердцу Александрину, с которой ему так и не удалось проститься, оставшись наедине, поскольку после дуэли он видел ее только мельком, один раз, когда она глубокой ночью привела детей для прощания. Его глаза чуть заблестели, и из последних сил он попросил:

– Как же мне хочется моченой морошки!

– Сейчас принесу, – тут же встрепенулась Натали.

Оставшись наедине с Данзасом, Пушкин с тяжелым стоном вытянулся во весь рост и посмотрел в потолок:

– Боже мой, так больно и так скучно! Скоро ли это кончится?

Не прошло и пяти минут, как Натали вернулась и, подсев к изголовью, стала кормить мужа с ложечки. Улыбаясь, он медленно съел несколько ягод, после чего заявил:

– Довольно.

Натали убрала тарелку и погладила его по голове, вздрогнув от ужаса, когда муж, пристально глядя ей в глаза, вдруг тихо, но очень внятно произнес одну короткую фразу, от которой и сейчас у всякого истинно русского человека щемит сердце:

– Кончена жизнь…

Она покачала головой, кусая губы, чтобы не разрыдаться, и, схватив мужа за руку, в сердцах крикнула:

– Пушкин, не умирай!

– Теснит дыхание… – продолжал он и, повернув голову к книжной полке, с унылым вздохом произнес: – Прощайте, друзья…

Глава 20

В ночь смерти Пушкина в костеле Святой Екатерины, что на Невском проспекте рядом с домом Энгельгардта, одинокая фигура женщины в шелковом платье цвета темного меда, с шерстяной накидкой на плечах и в капюшоне на склоненной голове, сидела в абсолютно пустой церкви на самом дальнем ряду и что-то старательно прятала в муфте. Но вот она выпрямилась, подняла голову, и оказалось, что это вовсе не женщина, а переодетый Дантес. Француз маскировался под свою возлюбленную, одевшись в точно такое же платье, которое она любила больше всех. Оглядевшись по сторонам, что было абсолютно излишне ввиду его полнейшего одиночества, он извлек из муфты бутылку коньяка и принялся пить прямо из горлышка. Причем при всей стремительности и суете Дантес выглядел весьма подавленным, угрюмым, павшим духом и совсем не походил на победителя. Более того, стороннему наблюдателю он показался бы человеком, утратившим всякий интерес к жизни и погруженным в состояние полнейшего безразличия. Физические силы его были надломлены усталостью и бессонными ночами, а душевные – непрестанным и непереносимым преследованием. Однако, как вскоре выяснилось, Дантес явился сюда вовсе не затем, чтобы помолиться о прощении своих грехов или о душе убиенного им поэта, а чтобы получить плату от его Демона.

Тот возник внезапно и незаметно, бесшумно опустившись на скамью рядом с Жоржем. Из-под длинного серого плаща выглядывал кончик шпаги, которую Демон поправил за рукоятку, чтобы та не мешала принять ему максимально удобную позу. Его лицо до самых глаз закрывал плотный матерчатый шарф, тщательно обмотанный вокруг шеи и головы. Они встретились взглядами, причем их глаза, казалось, спрашивали друг друга: «Ну и каково теперь?» Но если Дантес был подавлен, то в облике Демона не было ничего примечательного; держался он очень спокойно, и единственное, что было в нем необычного, так это все те же глаза, которые постоянно поражали Дантеса своей ненасытностью, вызывая какое-то страшное чувство, ни понять, ни объяснить которое он не мог.

– А, господин Демон, – наигранно вяло усмехнулся Жорж, протягивая ему бутылку. – Где же ваш мундир поручика?

– Меня разжаловали…

– Коньяка не желаете?

– Вы предлагаете мне пить в храме? – сухо осведомился посланец Темных Сил.

– Не смешите. Мы с вами все равно здесь чужие. Или боитесь показать мне свое лицо?

– Я боюсь не столько за себя, сколько за вас, ведь, увидев меня, вы явно разочаруетесь и впадете в депрессию, что нам с вами обоим сейчас будет весьма некстати.

– Ну и черт с вами… Где моя плата?

– Извольте. – И Демон, достав из кармана серого плаща увесистый кошель с золотыми монетами, положил его рядом с Дантесом. Тот не торопился брать его в руки, сделав еще пару глотков. – Вы совершили все, что от вас требовалось.