Читать книгу "Американец, или Очень скрытный джентльмен - Мартин Бут"

— Вы не забыли, что ваш дом стоит совсем рядом с Виа дель Оролоджо? — напоминаю я ему. — И под домом адский подпол, а в доме когда-то жил часовщик — так вот, я бы на вашем месте поискал другое жилье. Нездоровое это место для священника.

Мои слова его явно забавляют. Я подливаю себе из бутылки.

— Я люблю одиночество, — продолжаю я. — Люблю больше всего на свете. Когда я один в горах со своими красками…

— Это не одиночество! — обрывает меня падре Бенедетто. — Там вы всего лишь лишены человеческого общества. Но с вами бабочки, которых вы рисуете, деревья, насекомые, птицы. Бог. Вне зависимости от того, веруете вы в него или нет. Нет! Одиночество — это существование в полной пустоте. Даже без воспоминаний. Воспоминания — надежная защита от одиночества. Даже воспоминание о любви может стать спасением.

— Так что же изображено на тех фресках? — спрашиваю я. — Почему они напоминают вам про ад?

Ответа нет. Вместо этого, падре подцепляет кусок ветчины, кладет в рот и медленно пережевывает, наслаждаясь вкусом. Этот окорок — одно из величайших его достижений за те десять лет, что он беззаконно возжигал огонь в своем личном аду.

— Фрески — да! На них изображен ад — таким, каким он видится людям. Пламя и демоны, сатана во всем своем бесстыдстве. Трое отверстых врат — похоть, гнев и алчность. Мертвецы, несущие за них наказание. Но… — Он вздыхает. — Их лица. Пусты. Никаких эмоций. Они не морщатся в огне, не отшатываются от жара. У них нет воспоминаний о любви, нет любви, чтобы смягчить ужас, чтобы придать им силы перед лицом испытаний. Спасти их.

— Видимо, росписи делал не слишком талантливый художник, — предполагаю я.

— Может быть. И тем не менее — у них нет прошлого. Прошлого, где есть любовь. Бог не осенил их любовью. Его любовь может спасти от адского пламени. Воспоминание о любви может любого спасти от ада.

Я залпом допиваю бренди. Пора идти. У меня нет никакого желания в очередной раз пускаться в наши вечные споры на исторические темы. История существует — и точка. Но лучше о ней забыть и жить будущим.

— Знаете, — говорю я в ответ, — если мне что и нравится в Магомете, так это то, что, придумав ислам, он дал нам религию без ада.

— Возможно, именно поэтому мусульмане и не едят свинины, — отвечает падре Бенедетто с несвойственным ему остроумием. — Ее ведь не закоптишь, если у вас в аду нет геенны огненной. Вы едите проскутто — значит, вы едите то, что создано в аду. А съесть — значит уничтожить.

Он подцепляет вилкой большой кусок копченого мяса, отправляет в рот и ухмыляется. Он съел диавола и все творения его — вот что он думает, перемалывая князя тьмы зубами, раздирая его на клочки. А потом дьявол проследует путем всякой грязи, — эта мысль доставляет падре несказанное наслаждение.

— Двести лет назад вас, мой друг, обвинили бы в сношениях с дьяволом, — говорю ему я, — ибо вы кладете кусочек ада в тот же рот, в который кладете просвирку при причастии. Вам повезло, что дни инквизиции миновали.

— Вы бы тогда посмотрели, как меня сжигают на Кампо де Фиори. Как Джордано Бруно.

— Да я бы туда не пошел. Очень мне нужно смотреть, как вас пожирает адское пламя.

— Для меня ада не существует. Во мне живут воспоминания о Христовой любви.

— Не вставайте, — говорю я, — я сам открою калитку.

Мы обмениваемся рукопожатием.

— Приходите еще, синьор Фарфалла. Через неделю. Пораньше. — Он воздевает указательный палец, поймав себя на ошибке. — Нет! В понедельник я еду во Флоренцию. Вернусь в среду. Так что потом…

Прежде чем выйти из сада, я оборачиваюсь. Он сидит в своем маленьком эдеме, в тени, которую даровал ему банк, и подливает себе бренди. На миг я приостанавливаюсь. Падре — хороший человек, и я его люблю, несмотря на его вкрадчивые попытки затащить меня обратно под душный подол веры. Вот таким я его и запомню: тарелка проскутто, бокал хорошего арманьяка и сине-белый зонт над головой.

Ставлю «ситроен» в конце ряда деревьев на Мополино, осторожно выхожу, чтобы не наступить на торчащие корни и свежую кучку собачьего дерьма, усиженную навозными мухами. Под подошвами скрипит гравий. Мухи с непристойным жужжанием взмывают в воздух и, покружив, возвращаются к своему пиршеству. На дверь деревенской почты повесили аляповато-безвкусную занавеску из полосок красного и желтого полиэтилена, чтобы не впускать насекомых и не выпускать прохладу.

Ни в том, ни в другом баре ни единого посетителя. Я сажусь за обычный столик, заказываю эспрессо и стакан воды со льдом, разворачиваю свежий номер «Републики».

С полчаса я потягиваю кофе, поглядываю в газету и наблюдаю за пьяццей. С особой тщательностью разглядываю тени. Солнце стоит высоко, в дверных проемах тьма, в проулках мглисто — от пьяццы отходят два таких проулка, один ведет к небольшой церкви, а другой — за пределы деревни, к каналу, прорубленному в склоне горы, чтобы задерживать лавины и талые воды.

Появляется фермер на тележке, запряженной крепким пони, скрипят колеса. Он останавливается возле другого бара и сгружает мешок разнообразных овощей, болтает с хозяином, который специально вышел убить несколько минут за беседой. Фермер отчаливает, через некоторое время подъезжает грузовик, забирает мешок. Одна из двух давешних симпатичных девушек проходит мимо меня, направляясь в универсам, который расположен дальше по улице, ведущей к шоссе. Ласково улыбается мне на ходу.

Я допиваю кофе, и тут одна из собак, которые спят под деревьями, садится и начинает гавкать. Другая подхватывает и вторит отрывистым лаем. Но они не тявкают друг на друга, не перебрехиваются, как это делают деревенские псины по всему миру. Это не просто перепалка. Я поднимаю глаза — и вижу выходца из тени, который стоит метрах в десяти от моей машины. Одет он так же, как и в прошлый раз, только к прочему теперь добавилась соломенная шляпа, напоминающая по форме котелок. Вокруг тульи коричневая лента.

Заметив меня, он приходит в замешательство — как дикий зверь, которого охотник застал вне укрытия. Он совершенно не ожидал увидеть меня на открытом месте, безмятежного, с чашкой кофе в руке.

Стремительный поворот — и он скорым шагом удаляется в том направлении, откуда пришел. Я встаю из-за столика и иду следом, держа тот же темп. Мне нужно как следует рассмотреть этого человека, возможно, даже перекинуться с ним словом.

Мополино не моя домашняя территория. Я за пределами своего круга и чувствую себя не то что неуверенно, скорее не полностью защищенным. В такие вот времена, когда я чую в воздухе легкий дымок угрозы, я принимаю меры. Ощупываю карман куртки: вальтер на своем месте, металл отдает холодком, хотя ткань и нагрелась на солнце.

В конце улицы от обочины отъезжает синий «Пежо-309» с римскими номерными знаками, двигатель натужно ревет. Но заднем стекле — наклеечка, говорящая о том, что машина прокатная и принадлежит «Херцу». Внезапная вспышка déjà vu[71]— я узнаю машину: она стояла на улице возле винной лавки в тот день, когда я впервые увидел выходца из тени. Это та машина, водитель которой беседовал со стариком, когда я ездил смотреть старую ферму и открыл те удивительные фрески.