Читать книгу "Нептунова арфа - Андрей Балабуха"

— Зачем так сделал Увоке? — снова спросил Хоту Хуофа.

— Он прогневался на людей, — отвечал юноша Нгата Ратаваке. — И хотел совсем лишить их земли. Но его посох сломался о гору Килау-Кеа.

— Друг, — сказал Хоту Хуофа. — Это сделала не гора Килау-Кеа. Это сделала молния бога Макемаке. Макемаке не хотел, чтобы Увоке уничтожил всю землю, и молнией разбил его посох.

— Да, — согласился юный Нгата Ратаваке. — Это сделал Макемаке. Но тогда Увоке взял свою боевую раковину и дунул. И вопль раковины был так страшен, что Макемаке и все его младшие боги бежали. Крик раковины был так страшен, что испугался даже сам Увоке. Он уронил раковину и тоже убежал. Так кончилась война между Увоке и Макемаке».

Рассказывая, Папалеаиаина обратила внимание, с каким интересом слушал ее Аракелов. Слушали все, но он как-то особенно.

— Вы не могли бы повторить, Аина? — попросил он, когда все стали расходиться. — Я хотел бы записать эту легенду, если можно…

— Вы собираете фольклор?

— Не совсем… Но эта легенда меня заинтересовала, и если вы не возражаете…

— Сколько угодно. Только ведь в ней нет ничего особенного, есть другие, интереснее, живее, и я с удовольствием расскажу их вам, моряк.

— Спасибо, Аина, при случае я непременно напомню вам об этом. А сейчас…

И Папалеаиаина еще раз повторила легенду, глядя на угасающий костер, по угольям которого пробегали последние маленькие и острые язычки пламени.

— Еще раз спасибо, Аина, — сказал Аракелов, выключая магнитофон. Значит, это сделал Увоке…

— Что? — не поняла Папалеаиаина.

— Это я так, про себя…

Странный все-таки человек Аракелов. С одной стороны, начисто лишенный маниакальной ганшинской цельности, способный казаться то великовозрастным мальчишкой-сорванцом, то этаким университетским профессором, то старым морским волком, но за всем этим крылось то внутреннее единство, которое Папалеаиаина научилась уже распознавать в людях и которое ценила превыше всего. О своей миссии Аракелов рассказывал мало и неохотно, не скрывая, что бродит покуда в потемках. Однажды он так и сказал, отвечая на настойчивые расспросы Кортехо:

— Я сейчас вроде негритенка Джима, который в безлунную полночь искал черную кошку в старой угольной шахте.

Потом Ганшин отозвал Аракелова, и Папалеаиаина невольно подслушала их разговор. Она поняла не все, — беседовали они по-русски, — но общий смысл был достаточно ясен; в конце концов не зря же она четыре месяца кряду изо дня в день имела дело с Николя…

— Вам не кажется, Александр Никитич, что не стоит выставлять себя в таком невыгодном свете? Ведь все-таки здесь международная группа… Анна представитель правительства Караури к тому же. Не роняете ли вы в их глазах престиж советской науки? Несерьезно это, право, несерьезно.

— Врать не приучен, а правду говорить — так и сказать пока нечего. В такой ситуации посмеяться над собой — значит лишить этой возможности других.

— Не знаю, Александр Никитич, не знаю… По-моему, даже о трудностях можно было бы сказать, ну, повесомее, что ли, посолиднее. Ведь вы…

— Да знаю я, — перебил Аракелов. — Ей-богу, знаю, Николай Иванович. И самому мне достаточно тошно от этого. Каникулы на Караури — думаете, нужны мне эти каникулы?! Но раз уж я здесь, буду пытаться до конца. И говорить об этом все как есть. Не умею я делать хорошую мину при плохой игре…

Папалеаиаина не знала, что и думать. Было обидно, что задача — и задача для ее родины немаловажная — оказалась порученной человеку, который, суд по всему, с ней не совладает. А с другой стороны, подспудно верилось, что все ж таки совладает: было в Аракелове нечто внушающее уверенность…

Однако порой ее охватывало сомнение: так ли уж она права в своих ощущениях? Вместо того, чтобы заниматься делом, Аракелов устраивает всякие увеселения, чудит — ведь, конечно же, именно он, а не Янг придумал этот странный ночной концерт. Что за очередная затея?

Папалеаиаина протянула руку к тумбочке, еще раз повертела перед глазами билет: «Фрайди-Айлендское филармоническое общество имеет честь пригласить Вас…»

Что ж, раз приглашают — пойдем.

«Ну погоди у меня, Джайн! Я не я буду, если ты не попляшешь, да как попляшешь! Дай только до Тонга добраться. А уж там будь спок. Зря, что ли, я подрывником на Трансавстралии работал? Нет, дружок, не зря, ох, как не зря… Думаешь, ты без конца надо мной измываться будешь? Безнаказанно, думаешь? Мачту тебе скреби… Лапы у якоря точи… Хватит! Вот доберемс до Тонга — и все. Первую петардочку я тебе в магнитофон засуну. Аккуратненько так засуну, красивенько, комар носу не подточит. Очаровательный концерт получится… От такого концерта удовольствие не скоро забудешь… Ни ты, ни я. Жаль только, не увидеть мне тебя в тот момент… А второй заряд под баллер руля. Ювелирненько сделаю — не переборщить чтоб. Я тебя топить не хочу, греха на душу брать не стану. А вот без руля ты у меня поболтаешься — пока еще на твой SOS кто откликнется. Будешь тогда меня вспоминать. Поймешь, может, что над людьми измываться — тоже меру знать надо. Может, это тебя вежливости научит, господин капитан, король яхтсменов…»

6

Янгу понадобилось сделать три рейса, чтобы на крохотной надувной «ладожке» перевезти гостей на катер. Лодчонка была двухместная, и когда в последний заход они оказались в ней втроем — вместе с Папалеаиаиной и Жюстин, то, хотя в пассажирках было от силы килограммов сто на двоих, вода едва не переплескивала через баллоны. Благо еще залив распластался, словно отутюженный тяжелым серебром полной луны… Аракелов, стоя на корме катера и чуть придерживаясь за леер, помогал гостям взбираться на борт, а потом спрыгивать в кокпит. Там сразу стало тесно, и Блюминг увел Папазянов и Кортехо в салон, а сам юркнул в рубку и уже оттуда спросил:

— Двинулись, Александр Никитич?

Аракелов, закреплявший буксирный конец лодки на кнехте, выпрямился:

— Давай, Веня, на малых…

Легко преодолевая встречное течение начинающегося прилива, катер даже на малых оборотах быстро — всего за каких-нибудь минут двадцать — двадцать пять — достиг выхода из бухты. Врезанные в темноту тропического неба, мерцающие под луной контуры скалистых мысов с запада и востока отступили назад и слились с контуром острова. Янг внимательно смотрел на берег: когда вершина западного мыса окажется в створе с двугорбым выступом на гребне кальдеры — значит, они достигли места. Еще минут пять… Янг вылез из кокпита на палубу, прошел на нос катера и в ту самую минуту, когда он встал прямо над вскипающим у форштевня белым буруном, Аракелов скомандовал:

— Стоп! Орсон, якорь!

Янг сбросил за борт блестящий, на вид несерьезный, игрушечный, но вместе с тем ощутимо увесистый для катерного — килограммов восемь, не меньше — якорь Горбунова. Одновременно левой рукой он снял со стопора якорь-шпиль. За бортом плеснуло, несколько брызг попали ему в лицо; трос с текучим потрескиванием, особенно слышным сейчас, в наступившей после выключения двигателя тишине, нарушаемой лишь мягким хлюпаньем мелкой зыби под бортом, сматывался, с барабана и уходил в воду. Прилив неторопливо влек катер к берегу. Потом легкий рывок — якорь взял дно. Янг застопорил лебедку и вернулся в кокпит. Там уже распоряжался Аракелов.