Читать книгу "Человеческий крокет - Кейт Аткинсон"

Все холодает и холодает. И опять холодает. Может, наступило начало Чарльзовой вечной зимы, землю сковало ледяное заклятье? Я в «Ардене» привыкла мерзнуть, от меня будет масса пользы в полярных экспериментах — сколько времени девочка ростом пять футов десять дюймов и весом десять с половиной стоунов проживет в Антарктиде без термокостюма? Если ее воспитывали в «Ардене» — хоть целую вечность.

Пытаюсь согреться, в спальне сижу в перчатках, шарфе и шапке, завернулась в стеганое покрывало, точно скво у сиу. Масляное центральное отопление, на котором ценой великих трат настояла Дебби, еле-еле работает на первом этаже. Я прямо чувствую, как сворачивается кровь, костный мозг покрывается ледышками, а кости вот-вот зазвенят сосульками и разобьются. Проводятся форсированные испытания моей полярной пригодности, но я пока выживаю, хотя при всяком выдохе почти исчезаю в белом облаке мороженого воздуха. Почему нельзя залечь в спячку, как белки и ежики? Это же разумнее? Я бы свернулась под огромной грудой одеял и покрывал и высунула бы нос, лишь когда воздух снова прогреется по весне.

Пишу сочинение о «Двенадцатой ночи» — «Порою внешность обманчива: обсудите». Я люблю переодетых героинь Шекспира, Виол и Розалинд; если вдуматься, я бы лучше была ими, чем какой-нибудь Хилари. Будь я Виолой, мы бы слились с Себастьяном — одно лицо, один голос, один наряд, но два человека (две половинки яблока). Может, и инцест не так ужасен, если с близким человеком. С Малькольмом Любетом, скажем.

Я вспоминаю мистера Примула — Розалинда и Ганимед, Виола и Цезарио, тело одно. Видимо, все дело в восприятии — то, что видишь, зависит от того, что видится. И вообще, как понять, реально ли то, что мы видим? Реальность спешно удрала в окно, как только в дверь ступило восприятье. И если уж совсем глубоко вникать, откуда мы знаем, что реальность существует? Батюшки, батюшки мои, скоро я стану солипсисткой, как епископ Клойнский.[67]Я сама-то хоть знаю, кто я есть? «Но главное: будь верен сам себе»,[68]— временами цитирует Гордон (впрочем, теперь перестал). И которому себе?

«Двенадцатая ночь», пишу я со вздохом (и не без труда — в перчатках неудобно), — это пьеса о мраке и смерти, в ней музыка и комизм подчеркивают то, что таится за кругом золотого света, — тьму, неизбежность гибели, свойство времени разрушать абсолютно все. («Но, Изобел, — мягко возражает учительница английского мисс Холлам, — это же лирическая комедия».)

Если б я могла вернуться в прошлое (а я могу — я помню, да) и встретиться с Шекспиром, я бы попросила его подтвердить мое прочтение «Двенадцатой ночи». Вот удивится-то мисс Холлам — «Да, мисс Холлам, но Шекспир сам говорит, что тема carpe diem[69]в „Двенадцатой ночи“ морбидна по определению…» Разумеется, мисс Холлам сочтет, что я не в своем уме.

Гляжу в окно на голые черные ветви леди Дуб, процарапанные на слоновой кости предвечернего неба. Стаи ворон наперегонки с сумерками мчатся в укрытие. Грачи поспешно расселись по веткам, и, когда последнее крыло замерло под надлежащим углом, а последнее «кар» растворилось за гранью эха, ни за что не догадаешься, что на дереве полно птиц, если не приглядывалась и не видела, как они прикинулись черными листьями.

Близится полночь года — я уже чувствую, как подкатывает хандра солнцестояния. А ведь дождь, он хлещет каждый день.[70]Надо бы пойти погулять под рождественскими гирляндами Глиблендса, посидеть в кофейне «Три Дж» — даже кофе с молоком и шоколадным батончиком в обществе Юнис предпочтительнее этой меланхолии. Я вся из отсутствия, мрака, смерти — из того, чего нет.

Падаю на спину, завернутая в покрывало, одурманенная скукой и холодом, и утешаюсь, воображая, что сейчас канун святой Агнессы[71]и в любую минуту мой возлюбленный из сновидений (Малькольм Любет) пересечет порог, и овладеет мною, и унесет меня прочь от этой тоски смертной. И тут стучат в дверь.

— Войдите, — с надеждой говорю я, но это никакой не возлюбленный из сновидений, это всего лишь Ричард Примул — стоит на пороге и нервно мнется (странное занятие), будто хочет в туалет. — Ты как сюда попал? — спрашиваю я, напуганная крайним его уродством.

— Твоя мамка впустила, — говорит он, обидевшись, что я обвиняю его во взломе.

— Моя мамка? — опять пугаюсь я, но потом соображаю, что он имеет в виду мамку Дебби.

— Поздравляю, — неловко говорит Ричард.

— С чем?

— С ребенком.

— С ребенком? — (Сильно сомневаюсь, что нас есть с чем поздравлять, — слышно, как вопли внизу омывают лестничные обои с флоком; впечатление такое, будто младенца вот-вот порубят на начинку для пирога.) — Ты за этим пришел?

— Нет, — ворчит он и морщит нос, учуяв запах грусти. — Я думал, может, погуляем?

— Погуляем? — тупо переспрашиваю я. (Льет как из ведра, с какой радости мне гулять?)

— Погуляем, — сварливо повторяет он, громко и ясно, будто я иностранка. Или идиотка.

Он так пристально глядит мне за левое плечо, что я оборачиваюсь — что это там, кто там? Ничего и никого, разумеется.

— Погуляем, — осторожно повторяю я. — В смысле что, — да быть такого не может, — на свиданку?

— Ну, — дуется он, — необязательно это так называть, если не хочешь.

Волной подкатывает легкая истерика.

— И как же мы это назовем? Гражданка? Берданка?

Ричард некрасиво краснеет, что подчеркивает несметные прыщи, и вдруг падает на меня и толкает на постель. Он поразительно тяжелый — из какого-то инопланетного металла, наверное, у меня из легких со свистом выжимается воздух. Ричард меня целует — если это можно так назвать, отвратительно, слюняво и склизко, пытаясь пропихнуть язык сквозь крепостную решетку зубов. Где в минуту трудную все разрывы пространственно-временного континуума? Или Пес? Или дровосек?

Язык обнаруживает мои десны, что Ричарда ужасно возбуждает, и он вынужден переменить позу и сдвинуть некий орган, который распухает как на дрожжах, — тут мне удается высвободить колено и заехать ему в опухшую промежность. Он скатывается с постели на пол, хватаясь за свой сдувающийся воздушный шарик, потом вскакивает и с криком: