Читать книгу "Потерявшая имя - Анатолий Ковалев"

— Не слишком ли большие надежды ты возлагаешь на моего папа? — покачав головой, спросила Софи. — Не забывай, он дружит с твоим дядюшкой!

— У меня нет другого выхода! — в отчаянии всплеснула руками Елена.

— Прошу тебя, не волнуйся… — Софи покровительственно прижала к груди подругу и коснулась губами ее холодного лба. Сегодня ночью она долго не могла уснуть, ее мучили страшные мысли о том, что на ее семье лежит несмываемое кровавое пятно. Кому-то — отцу ли, матери, сестрам, ей самой или тому, кто еще не взглянул на белый свет, а только-только затеплился в материнском чреве, придется за него ответить. «Если я не помогу Элен, не будет мне в жизни удачи! — думала она, ворочаясь на сбитых простынях. — Мы связаны с ней Пожаром навеки!»

— Едем к нам! — решительно объявила Софи.

Она кликнула Павла Порфирьевича и попросила его найти извозчика.

…Опомнившись от потрясения, Федор Васильевич провел незваного гостя к себе в кабинет. В сущности, страха и робости перед молодым генералом он не испытывал. Граф вообще всегда отличался бесстрашием и находчивостью. Будучи волонтером, при взятии Очакова, он был представлен Суворову. Гениальный полководец строго, с недоверием, посмотрел на новичка и с ходу задал вопрос: «Сколько рыб в Неве? Отвечай!» — «Восемнадцать миллионов девятьсот сорок две тысячи, пятьсот тринадцать рыбин, Ваше Высокопревосходительство, не считая мальков», — глазом не моргнув, ответил Ростопчин. «Ай да молодец! — рассмеялся Суворов. — Бойкий малый! Такому палец в рот не клади!» И взял его к себе в службу. Пожалуй, никогда и ни перед кем граф так не преклонялся, как перед этим великим человеком. Он чуть ли не в одиночестве стоял у постели умирающего опального Суворова, рискуя быть отлученным от двора. Правда, отлучили его по другому поводу. Продежурив без отдыха две недели в покоях цесаревича Павла, он в письме гофмаршалу разразился бранью по поводу своих товарищей, не явившихся на дежурство, прекрасно зная, что те игнорируют цесаревича, чтобы подольститься к его матери-императрице. Он и Павлу, когда тот стал императором, мог высказать правду-матку в лицо и тем самым удержать от очередного безумного поступка. Тысячи раз он дергал смерть за усы и оставался цел там, где другие бесславно гибли. Ему ли, прошедшему сквозь огонь, воду и медные трубы дворцовых интриг, побывавшему в опале при всех трех царствованиях, бояться какого-то молодого офицера, присланного очередным императором?

— А ведь я тебя, батюшка, помню совсем младенцем, — подмигнул он Бенкендорфу, принимая добродушно фамильярный тон. — Вот каким молодцом стал! Жаль, не удалось свидеться этой осенью.

Возвращение Ростопчина из Владимира как раз совпало со знаменитой очисткой Бородинского поля, которой руководил военный комендант. После Бородина Бенкендорф уже не вернулся в Москву, а отправился догонять армию.

— Вы не торопились с возвращением, граф, — сказал он по-французски, — а мне на все мероприятия отводилось не так уж много времени.

Федор Васильевич нахмурился. Он прекрасно понимал расстановку сил. Да, Бенкендорфы, так же как и он, при новом царствовании оказались в опале. Но если Ростопчину понадобилось несколько лет, чтобы найти себе покровительницу в лице Великой княгини Екатерины, сестры императора, то за спиной Бенкендорфа с самого начала стояла более могущественная персона — мать-императрица Мария Федоровна. Еще в 1797 году, когда умерла ее лучшая подруга Тилли, в сопровождении которой она когда-то приехала в Россию, Мария Федоровна объявила, что детей Анны Юлианы Бенкендорф она усыновляет и берет под свою строгую опеку. Александр до сих пор отчитывался перед названной матерью во всех своих делах и поступках, и она часто журила его, особенно за мотовство. Деньги никогда не задерживались надолго в его карманах, и порой ему приходилось просить помощи у матушки-императрицы.

Все это было доподлинно известно Ростопчину, впрочем, так же как Бенкендорфу было доподлинно известно, что в свое время граф сплел целую сеть интриг, чтобы ослабить влияние Марии Федоровны на ее венценосного супруга, императора Павла. За это Ростопчин и был отлучен от двора в последний год рокового царствования. Это обстоятельство никак не располагало молодого офицера к губернатору. А если учесть, что Бенкендорф являлся противником любого рода проявлений шовинизма, то можно было считать, что встретились два непримиримых врага. Однако имелись кое-какие обстоятельства, поневоле сближающие и даже примиряющие графа и молодого генерала. Лучшим другом Федора Васильевича был граф Семен Романович Воронцов, известный англоман, много лет возглавлявший дипломатическую миссию в Лондоне. А лучшим другом Александра Христофоровича был сын посла Михаил Семенович Воронцов, с которым он познакомился в Грузии и бок о бок участвовал во многих сражениях. Мишель был весьма высокого мнения о Ростопчине, считал его подлинным русским героем, пожертвовавшим Москвой ради спасения России. А еще (молодой генерал вынужден был сознаться себе в этом) у него перед глазами время от времени возникал образ милой девушки, с которой он столкнулся на крыльце…

— Вот что, батюшка, — выдавил из себя после затянувшейся паузы граф, — не хотелось бы мне с тобой говорить на языке врага. Уж не обессудь, не сочти за каприз, но, изгнав супостата из нашего Отечества, хочу, чтобы и сам дух его был изгнан.

— Тогда, может, сразу приступим к делу? — согласился Бенкендорф, слегка поморщившись.

К своему великому изумлению, Ростопчин отметил, что этот прибалтийский немчик говорит по-русски легко и почти без акцента. Супруга губернатора, исконно русская женщина, имела в своем лексиконе едва ли десяток исковерканных слов.

— Должно быть, для вас не секрет, что Государь император остался недоволен вашими действиями в Москве?

Бенкендорф сделал паузу, чтобы посмотреть на реакцию губернатора.

— Не тяни, батюшка! — На обезьяньем лице графа появилась бесстрашная улыбка, с которой он привык принимать любые удары судьбы. — Привез известие об отставке, так говори смело, без обиняков. Мне опала не в диковинку!

— Вовсе нет, — несколько растерялся Александр, сбитый с толку откровенностью Ростопчина. — Его Величество прочитал наконец мой осенний рапорт и послал меня в Москву для подробного изучения обстоятельств пожара, а также дела купеческого сына Верещагина…

Федор Васильевич не сдержал облегченного вздоха. На самом деле он точно не знал, радоваться ему или огорчаться. Граф всегда стремился к власти и умел вдоволь ею насладиться. Во времена своего самого великого возвышения, будучи канцлером, правой рукой императора Павла, он мог в присутствии фельдмаршала князя Репнина нежиться в постели, сказавшись больным, и диктовать ему, вытянувшемуся по струнке, прописные истины, упиваясь его унижением. Но вчерашний вечер у Белозерского показал, что не осталось в Москве былого почтения перед власть имущим, его могут публично оскорбить, унизить, втоптать в грязь. Будь он снова государевым временщиком, отправил бы в Сибирь все вчерашнее застолье, и глазом не моргнул! Не те времена нынче, нравы сильно пошатнулись! И все же, какой бы шаткой ни была эта его московская власть, Федор Васильевич прекрасно понимал, что, потеряв ее, больше никогда не поднимется и на политической карьере придется ставить крест. А там и старость не за горами, ему ведь уже пятьдесят. Что тогда останется? Жалкое стариковское прозябание в деревне, постоянные жалобы на болячки, а власть только над темными мужиками да суеверными бабами? Нет уж, он еще посидит на Москве, пока император и Господь ему это позволят!