Читать книгу "Besame mucho, клуша! - Анна Яковлева"

Зато Крашенинников не страдал отсутствием аппетита. Василий только хмыкнул, насчитав семь блюд.

— Отвянь, — в ответ на ухмылку приятеля цыкнул Борисович, — скажи-ка лучше, что это у тебя глаз так блестит? Лямур-тужур?

— Тужур, тужур, — не удержался от улыбки Василий.

— Тебе вообще есть не обязательно, ты сыт любовью.

— Завидуешь?

— Завидую, — не стал лукавить basso profondo.

— Влюбись, кто тебе не дает?

— Не всем же так везет.

— Это правда. — Мечтательный взгляд Крутова переместился за окно с вертикальными жалюзи приятного кремового оттенка. — Чаще случаются неожиданные вещи, чем ожидаемые. Кто это сказал? Плавт?

— Что делается, — хмыкнул Борисович. — И чего это тебя так прет? Баба как баба, интересно, что ты в ней нашел?

Крутов перестал жевать и по неясной причине насторожился. Неприятное предчувствие зародилось под сердцем, распространилось со скоростью стихии по организму и отдалось легким покалыванием в пальцах.

— Это ты о ком?

Увлеченный телятиной по-веронски, Борисович не обратил внимания на сторожевую стойку Василия:

— Ну, эта чухонка, журналистка Ковалева — что ты в ней нашел?

Стиснув вилку так, что побелели костяшки пальцев, Крутов на всякий случай огляделся: солидняк, неторопливо поедающий свой обед, расторопные девчонки-буфетчицы, редеющая очередь и симпатяги в штатском при входе. Любое поползновение с его стороны будет пресечено мгновенно — вон один уже пропахивает глазами столики. Нет, не здесь. Может, вывести Крашу за угол администрации и там вздуть?

«Успокойся», — велел себе Крутов и разжал кулак, в котором осталась вмятина от вилки. Успокойся.

В это мгновение до Василия окончательно дошел смысл сказанного.

— Борисыч, а откуда ты знаешь про журналистку? — От волнения Крутов даже дал петуха.

— Что с тобой? — Крашенинников с удивлением разглядывал раздувающиеся ноздри приятеля. — Что я такого сказал?

— Ничего, если не считать, что я тебе о Ковалевой ни слова не сказал.

— У меня свои источники. — Борисович перестал жевать, его отечная физиономия окаменела. С такой рожей только потасовки в трактирах устраивать или на лесных дорогах мирных обывателей грабить, подумалось вдруг Крутову.

— Борисыч, откуда ты узнал про нас с Ковалевой?

— Да так, — процедил бизнесмен, не спуская острого взгляда с Крутова, — мы с ней поспорили. Она выиграла.

Василий испытал сиюминутное чувство гордости за Леру.

— О чем спорили?

— На тебя.

— Что?! — Губы Василия тронула недоверчивая улыбка. Мозги отказывались воспринимать услышанное.

— Что слышишь. Наверное, я должен был тебя предупредить, но сам знаешь, как это бывает: дал слово, пришлось молчать. Ты, Вася, в бабах не разбираешься. Она легла с тобой ради акций «Бланк-информ», между прочим. Она бы и со мной легла, если бы не пари.

Крутов и сам не понял, как он вцепился в лацканы льняного пиджака Борисовича и встряхнули так, что profondo, не ожидавший такой стремительной атаки (зря, что ли, Крутов проводил три раза в неделю по два часа в спортзале), выронил нож и вилку.

В те несколько секунд, пока решалась судьба схватки, пальцы Василия сами разжались.

Присутствующие озирались на звон столовых приборов, тревожное дуновение пробежало по небольшому залу. Василий не обращал никакого внимания на секьюрити, замерших в ожидании, на застывших с возмущенно открытыми ртами дамочек из департамента культуры — Василий соображал.

А когда сообразил, перестал дышать, будто ему плеснули в лицо воды: «Она легла с тобой ради акций „Бланк-информ“ — почти то же самое сказал аноним по телефону».

Неужели Борисович?

А что? Протуберанцы в биографии profondo дают волю воображению: из консерватории его поперли за драку — раз, замечен в неблагонадежных связях с криминалом — два.

Или все это невероятное совпадение, или аноним — Борисович.

Идиот, обозвал себя Крутов. Звонил не Крашенинников — такой бас невозможно перепутать, да и не по статусу Борисовичу подобными делами заниматься. Поручил своим шестеркам.

— Что за чушь?

— Никакая не чушь. Ковалева поспорила со мной, что с нею ты забудешь свою большую любовь.

Василий совсем запутался:

— Какую любовь?

— Из-за которой ты две недели торчал в Демидовке в коматозном состоянии. — Борисович осклабился. — Седина в голову — бес в ребро, а?

Ошеломленный Крутов расслабил узел галстука и повертел шеей:

— Не может быть.

Борисович с оскорбленной миной вернулся к телятине:

— Спроси у нее, если не веришь.

— На акции? — не мог прийти в себя Василий.

— Представь себе, — продолжал Крашенинников, подвигая следующее блюдо. — Правда, ходят слухи, что «Бланк-информ» банкрот и за долги будет распродан. Так что мне, можно сказать, повезло. Кстати, у меня с самого начала не лежала душа к издательскому бизнесу.

— Поздравляю, — усмехнулся Василий. Все-таки приятно узнать, что развели не только тебя.

Прокравшись мимо тюля из органзы, косой солнечный луч скользнул прямо в изголовье постели и улегся на лицо Валерии.

Потревоженная, Лера открыла один глаз, обшарила подслеповатым взглядом комнату и вспомнила: она у Крутова.

И все остальное — шепот, стоны и всхлипы, упоение от обладания и восторг соития — тоже вспомнила. Воспоминания были такими острыми, что Лера моментально зажглась.

И все это — ей, жалкой нищенке, сидящей на паперти и выпрашивающей подаяние:

«Ну, отмеряй мне еще немного, Господи, ну, по терпи».

Молитвы срывались с губ сами собой. Но чаще это были претензии и обиды.

Обиды чередовались со страхом неизвестности и благодарностью к той самой жизни, которая взяла ее за горло, но позволила напоследок насладиться любовью к мужчине.

Осторожно, стараясь не потревожить то страшное, что засело у нее в мозгах, Лера приподнялась на локте. На ней была футболка Василия, едва прикрывавшая попку, и стринги.

Снизу доносились слабые звуки, похожие на постукивание кастрюль. Домработница Игнатьевна, догадалась Лера. Вот елки-палки.

Игнатьевну Лера по непонятной причине жутко стеснялась и встречи с ней предпочла бы избежать.

Сколько же времени? Напольные часы стояли именно там, где поставила бы их Лера, если бы у нее была своя квартира.

Вечно у них с мужем возникали разногласия по поводу обстановки. Казимир презирал сдержанную респектабельность классики, тяготел к хайтеку и модерну и ругал Леру за то, что она несовременная, неотесанная. Клуша…