Читать книгу "Поговорим о смерти за ужином. Как принять неизбежное и начать жить - Майкл Хебб"

В последующие дни дом покойного заполнен посетителями. Семью постоянно поддерживают: приносят еду, разговаривают с ними об умершем. Как и в шиве, еда здесь имеет большое значение. Ее нужно приносить в течение трех дней, но можно и дольше. Обычно, когда говорят о пище, подразумевают нечто, что дает нам жизнь. А здесь еду приносят, когда чья-то жизнь окончена, потому что считается, что в скорби люди не в состоянии позаботиться о себе. Интересный парадокс. Так что довольно важно, чтобы был кто-то, кто накормит тебя, если случится нечто ужасное.

Спустя неделю проводят sbouh, то есть поминки. Все снова собираются в мечети, семья сидит за длинными столами, пришедшие выражают соболезнования. Затем следуют молитва, панегирик, поминальные речи и еще одна трапеза. Аналогичные поминки проводят на сороковой день и на годовщину смерти. Затем, спустя год-два, семья собирает всю общину в честь покойного. На этот раз еду приносят члены семьи, чтобы разделить ее со всеми. Все проходит более беззаботно, хотя есть место и для слез, и для горя.

Для меня в описанном процессе примечательно то, насколько тщательно спланирован ритуал скорби. В первые дни после смерти горе ощущается иначе, чем спустя неделю или месяц. Тем не менее, оно все еще есть через год или два. По прошествии времени поминки обретают более праздничный характер. Первое время от скорбящей семьи ничего не ждут – по существу, они лишь стараются держаться вместе и оставаться на плаву. Однако спустя несколько лет они способны почтить память любимого человека с энергией, которой не было прежде, и поблагодарить членов общины за то, что те были рядом.

Я спросил Аманду, не думает ли она, что публичный траур – это слишком. В конце концов, не могу представить, что я хотел бы постоянно находиться в окружении людей сразу после смерти близкого человека. Не говоря уже о том, чтобы сидеть за столом и разговаривать с каждым из длинной очереди скорбящих. Как насчет пространства для личного горя? «Я определенно чувствую, что иногда это слишком, – ответила Аманда. – Как быть, если нужно поплакать в одиночестве? Если не хочешь быть окруженной всеми этими людьми? Если приходится тратить все свои силы, которых и так нет, на попытки вести себя уважительно по отношению к посетителям? Бывали случаи, когда я ощущала, что члены семьи не хотят всего этого. Они кивали, пожимали руки, но на самом деле были в этот момент где-то далеко. Думаю, что культура пересиливает их личные предпочтения. Ведь поддержка общины в этом случае может иметь значение, недоступное скорбящему.

Возможно, в горе не сознаешь, как важно ощущать чужое плечо, не быть в одиночестве. Но позже обязательно оценишь это».

* * *

Когда Кора внезапно потеряла брата (ему было всего сорок два года), ею овладело желание присоединиться к нему. Горе было так велико, что даже муж и дети не могли отвлечь ее. Сила скорби Коры пугала людей: они беспокоились за ее психическое здоровье. «В нашей культуре нет места для этих темных чувств и такой глубокой печали», – писала она.

Кору держала на плаву поговорка: «Ты скорбишь ровно с той же силой, с какой любишь». Именно это она и ощущала. В других культурах с пониманием относятся к желанию последовать за умершим. Кора подчеркивала, что на Ближнем Востоке распространенными словами утешения считается фраза «не умирай с мертвыми», которая подразумевает, что человек, конечно, хочет умереть вслед за своим близким, но не стоит делать этого.

Кора хотела, чтоб другие люди понимали, насколько мрачным становится мир и что это нормально. В трогательной статье для Huffington Post она писала: «Ваша боль нормальна, социально приемлема и даже описана в культурах, менее подверженных страху, чем наша. Если вы скажете, что хотите умереть, я не забью тревогу, а вместо этого отвечу: «Я знаю». Конечно, именно этого вам и хочется».

Мы пытаемся вытащить людей из пучины горя, потому что это страшно, и страшно видеть такое.

Мы по природе – делатели, мы стремимся исправлять вещи. Но нет никакого способа исправить горе.

Раввин Сьюзан Голдерг, или просто «ребе Сьюзан», – бывший хореограф, мать и руководитель одной из синагог на юге Калифорнии. А еще она послужила прототипом для героини сериала Netflix «Очевидное» (Transparent). Когда я разговаривал с ребе Сьюзан, она призналась, что узнала много о горе, просто слушая людей, которые переживали его. Слушать кого-то означало также понимать язык тела, и танцевальное прошлое Сьюзан особенно помогало в этом. Она прекрасно осведомлена, как горе влияет на нас на физическом уровне. Людей поражает то, как сильно они устают. Нужно беречь силы, чтобы иметь возможность глубоко окунуться в горе.

«Еще я заметила, что люди говорят о своего рода «волнах горя», – говорила Сьюзан. – Я сравниваю их с океанскими волнами. Кажется, так людям проще воспринимать эти приливы и отливы. Горе проходит сквозь вас, и порой кажется, что эта волна печали никогда не закончится, настолько она велика и всеобъемлюща. Но в конце концов горе уходит дальше. Тогда вы ощущаете, что вам дана передышка. А потом приходит чувство вины. В голове возникают вопросы: «Почему я больше не скорблю? Разве я должен ощущать облегчение оттого, что горе отступило?» Сьюзан учила людей не цепляться за горе, а просто наблюдать, как оно проходит.

Другая вещь, которую человек ощущает на физическом уровне – это гнев. Сьюзан всегда старалась поговорить со всеми членами семьи, чтобы объяснить им, что злость – это лишь часть процесса скорби.

Гнев выражается в глупых мелочах, человек, например, может злиться, потому что не находит свою обувь. Нужно, чтоб все понимали: в первое время речь идет не об обуви. Просто нервы людей обнажены.

Я считаю важным подчеркнуть, что хотя я выступаю за то, чтобы больше говорить о смерти, и убежден, что это существенно улучшит наши жизни, но все же разговоры о смерти не спасают от горя. Меган Дивайн, которая много пишет и обсуждает смерть, выразилась весьма красноречиво: «Принятие факта смерти не делает саму смерть нормой». Люди, переживающие утрату, рассказывали ей, что все речи в стиле движения «позитивного отношения к смерти» (в основе которого лежит вера, что смерть – это естественный и здоровый процесс) порой не помогали, а пролетали мимо. Существует огромная пропасть между «говорить о смерти» и «в действительности потерять человека и скорбеть о нем».

«То, что вы принимаете смерть как факт, не означает, что вы не будете ощущать утраты, когда умрет кто-то близкий, – писала Кейтилин Даути, в прошлом работник крематория и писательница. – Это значит, что вы сможете окунуться в горе вместо того, чтобы задаваться большими экзистенциальными вопросами вроде «Почему люди вообще умирают?» или «Почему это случилось именно со мной?» Смерть не случается с кем-то конкретным, она рано или поздно настигает всех». [2]

Потеря любимого человека – это не то, что можно когда-либо преодолеть окончательно. Но я верю, что возможно нести эту потерю в себе и в то же время двигаться дальше.

Что бы вы хотели съесть, будь это ваш последний ужин?

В США смертная казнь узаконена в тридцати двух штатах. Как бы вы ни относились к этому, факт остается фактом. Большинство заключенных в камерах смертников могут выразить пожелания в отношении последнего ужина. В нашей правоохранительной системе, которая не славится мягким отношением к преступникам, этот формальный жест выделяется, признавая (по крайней мере, на уровне льгот) заключенного человеком.