Читать книгу "Радость жизни - Эмиль Золя"

Вдруг он услыхал позади себя тяжелое дыхание. Он обернулся и увидел собаку. Чуть живая, она плелась за ним, высунув язык. Тогда Лазар громко сказал:

— Бедный Матье! У тебя нет больше сил. Пойдем-ка домой! Сколько ни бегай, все равно от своих дум не уйдешь!

По вечерам ужинали наспех. Лазар ничего не мог есть, с трудом проглатывал кусочек хлеба и уходил к себе, говоря отцу, что у него срочная работа. Поднявшись на второй этаж, он заходил к матери, через силу, с трудом просиживал у нее минут пять, затем целовал ее и желал спокойной ночи. Впрочем, больная совершенно забывала о сыне и ни разу не спрашивала, как он провел день. Когда он склонялся над лей, она подставляла щеку для поцелуя, не удивляясь столь быстрому прощанию, с каждым часом все больше уходя в себя с бессознательным эгоизмом умирающей. И Лазар не задерживался у матери, — Полина всегда находила предлог, чтобы выслать его из спальни и тем самым сократить посещение.

Но в его большой комнате на третьем этаже терзания Лазара усиливались. В особенности ночь, долгая ночь угнетала его измученный мозг. Он приносил с собой свечи, чтобы не оставаться впотьмах, и жег их, одну за другой, всю ночь напролет, до рассвета, потому что боялся темноты. Улегшись в постель, он пробовал читать, но тщетно; сначала его еще занимали старые медицинские учебники, затем он бросил их тоже: теперь и они стали внушать ему страх. Он лежал на спине с открытыми глазами, с одним сознанием, что около него за стеной совершается нечто ужасное, и оно вот-вот обрушится на него всей своей тяжестью. В ушах его постоянно звучало дыхание умирающей матери; за последние два дня оно стало таким громким, что он слышал его на каждой ступени лестницы и, проходя мимо ее комнаты, всегда ускорял шаги. Казалось, весь дом жалобно стонет, и Лазар с волнением прислушивался, лежа в постели. Иногда, встревоженный внезапно наступившей тишиной, он вскакивал, босиком выбегал на площадку и, нагнувшись над перилами, слушал. Полина и Вероника, дежурившие вдвоем, оставляли дверь открытой, чтобы проветривалась комната. Сверху Лазар видел на паркете бледный квадрат света, отбрасываемый слабым ночником; из темноты до него доносилось тяжелое дыхание больной. Возвращаясь к себе в комнату, он тоже оставлял дверь открытой, ибо для него стало необходимостью слышать этот хрип, который, преследовал его до самого рассвета, пока он не засыпал тяжелым сном. Как и во время болезни Полины, ужас Лазара перед смертью совершенно исчез. Мать умирает, а с ней умирает все. Лазар был глубоко проникнут сознанием распада живого, и им владело лишь одно чувство, — бешенство от сознания своего полного бессилия.

На другой день у г-жи Шанто началась агония, которая носила характер подлинного словоизвержения и продолжалась сутки. Теперь больная была спокойна, безумный страх, что ее хотят отравить, прошел. Она говорила без умолку, сама с собой, ясным голосом, не поднимая головы с подушки. Это не было беседой, больная ни к кому не обращалась. Организм был уже разрушен, и только мозг продолжал работать, словно часы с испорченным заводом, которые торопятся достучать положенные им мгновения. Этот быстрый поток несвязных слов, напоминавший затухающие колебания маятника, казался последним сигналом меркнущего разума. В ее сознании проходило только далекое прошлое. Она ни словом не обмолвилась о настоящем: о муже, о сине, о племяннице, о доме в Бонвиле, где она в течение десяти лет страдала от уязвленного самолюбия. Она снова была девицей де Ла Виньер, бегавшей по урокам в аристократические дома Кана. Она привычно называла имена, которые ни Полина, ни Вероника никогда не слыхали, рассказывала длинные истории без начала и конца, прерывая их описанием различных случаев с подробностями, о которых ничего не знала служанка, хотя она состарилась в этом доме. Г-жа Шанто, казалось, хотела освободить перед смертью свою голову от воспоминаний юности, выбрасывая их, как выбрасывают пожелтевшие письма из старинной шкатулки. Полина, несмотря на все свое мужество, с трепетом внимала непроизвольной исповеди о неизвестных ей событиях, всплывавших на поверхность, когда смерть уже совершала свое дело. Теперь дом наполнился не тяжелым дыханием умирающей, а ее беспрерывной, страшной болтовней. Лазар, проходя мимо комнаты матери, улавливал отдельные фразы. Перебирая только что слышанные слова, он никак не мог понять их смысла и приходил в ужас, как будто слушал незнакомую повесть, которую мать рассказывала невидимым людям, находясь уже по ту сторону жизни.

Когда приехал доктор Казэнов, он застал Шанто с аббатом в столовой за шашками. Можно было подумать, что они не трогались с места со вчерашнего дня и продолжали все ту же партию. Минуш сидела рядом и внимательно изучала шашечную доску. Священник пришел рано утром, продолжая исполнять свои обязанности утешителя. Теперь Полина ничего не имела против того, чтобы он поднялся наверх, поэтому, когда Казэнов пошел к больной, аббат оставил игру и последовал за ним, сказав г-же Шанто, что явился в качестве старого друга справиться о ее здоровье. Г-жа Шанто их узнала. Она попросила приподнять ее на подушках и приняла их с видом светской дамы, как принимала в Кане гостей; в ее безмятежной болтовне проблески сознания сменялись бредом. Милый доктор, он ведь ею доволен, не правда ли? Она скоро встанет. Затем она учтиво осведомилась о здоровье аббата. А он, пришедший исполнить свой долг священника, не мог произнести ни слова, в ужасе от этого словоизвержения. Кроме того, присутствие Полины мешало ему коснуться некоторых вопросов. Сама она с присущим ей мужеством старалась принять веселый и беспечный вид. Когда мужчины вышли, девушка проводила их до площадки; здесь доктор вполголоса сказал ей, что нужно будет делать в последние минуты. Прозвучали слова о быстром разложении, о карболке. А между тем из комнаты умирающей все еще доносилось неясное бормотание, неумолкающий поток слов.

— Значит, вы думаете, что она еще проживет сегодняшний день? — спросила Полина.

— Да, она, вероятно, еще протянет до завтра… — ответил Казэнов. — Только не поднимайте ее, она может кончиться у вас на руках… Впрочем, я еще загляну сегодня вечером.

Было условлено, что аббат Ортер останется с Шанто и подготовит его к удару.

Вероника стояла на пороге комнаты, испуганная, прислушиваясь к этим распоряжениям. С той минуты, как она поверила, что хозяйка может помереть, она не проронила ни звука и прислуживала ей с покорностью вьючного животного. Но все умолкли, как только показался Лазар. У него не хватило духу быть в комнате матери во время посещения доктора, и он бродил по дому, боясь услышать печальную истину. Внезапное молчание, наступившее при его появлении, открыло ему все. Он страшно побледнел.

— Мальчик мой, — сказал доктор, — вам бы следовало поехать со мной. Мы вместе позавтракаем, а вечером я вас привезу обратно.

Лазар побледнел еще сильнее.

— Нет, благодарю вас… — пробормотал он. — Я не хочу отлучаться из дому.

Отныне он стал ждать конца; грудь его мучительно сжималась, словно скованная железным обручем. День казался вечностью и все-таки проходил, а Лазар не замечал, как текли часы. Он не помнил, что делал в этот день: он то поднимался наверх, то опять спускался, глядел, как зыблется огромная морская пелена, и окончательно впадал в отупение. Неумолимый ход минут воплощался порой в образ низвергающейся гранитной громады, которая все увлекала с собой в бездну. Иногда он приходил в неистовство и жаждал, чтобы конец наступил и он мог отдохнуть от этого страшного ожидания. Около четырех часов он опять поднялся к себе наверх и почему-то вдруг вошел в комнату матери: ему захотелось еще раз взглянуть на нее и поцеловать. Но когда Лазар склонился над ней, она даже не подставила ему щеки усталым движением, как делала в начале болезни; она продолжала без устали разматывать запутанный клубок слов. Быть может, она его уже не видела. Это тело, это свинцовое лицо с почерневшими губами уже не было его матерью.