Читать книгу "Десантура-1942. В ледяном аду - Алексей Ивакин"

Бригада замерла, выжидая…

И…

Бомболюки раскрылись.

Вместо бомб посыпались какие-то бумажные листочки.

Они закружились снегопадом в апрельском небе, а самолет сделал еще один вираж, зачем-то помахал крыльями и умчался, скрывшись за лесом.

Бумажки весело падали на лес.

Одна из них упала перед Тарасовым.

Он поднял ее.

Там было отпечатано только два слова на русском:

«Тарасов! Сдавайся!»

Подполковник громко засмеялся:

– Фрицы бумажки на самокрутки подкинули!

Засмеялся слишком громко. Чтобы услышали.

Бригада молчала. А потом кто-то сказал:

– Ссуки, а табачка пожалели…

Десантники заржали в ответ командиру:

– Придется по второму назначению использовать!

– Васька, для второго назначения пожрать надо! Ты попроси фрица, чтобы жрачки подкинул. Глядишь и бумажка в пользу пойдет!

– А я к снежку привык! Только надо с елок брать, он там мягче!

– Конечно, снегом воду вытирать – самое то!

– Га-га-га! Гы-гы-гы!

А еще через минуту бригада снова шла вперед, ориентируясь по компасам и апрельскому солнцу.

Шла, развеселенная немцами.

А просека тем временем вышла к полю, которое пересекала наезженная – немцами, а кем же еще-то? – дорога.

Комбриг с начштабом думали недолго.

Судя по карте, надо было преодолеть всего сто метров до дороги, потом двести от нее – и снова в спасительном лесу.

Всего триста метров. Но немцы те еще хитрюги. Наверняка ждут. Тем более рядом деревня.

Было принято выслать передовой дозор в сторону дороги.

Если там немцы, дозор должен успеть предупредить, прежде чем погибнуть. Если мины – опять же гибелью своей предупредить. Смертники, говорите? Это война. Здесь все смертники. Все. Без исключения.

Тарасов смотрел в спину уходящим через открытое пространство десантникам и верил Богу. Что вот сейчас – хотя бы сейчас! – все обойдется.

Трудно не верить Богу, когда отправляешь людей на смерть…

Трудно…

И пусть там Гриншпун что хочет, то и докладывает. Тарасов открыто перекрестился. И почему-то вспомнил отца… «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога небесного водворится…»

А особист шептал про себя: «Шма Исраэль, Адонай Элохейну, Адонай эхад…»

И тот и другой не видели, как напряженно шептал, вытирая пот со лба, Ильяс Шарафутдинов, рядовой из двести четвертой – «Бисмилля ар-рахман ар-рахим…». Шептал и младший лейтенант Ваник Степанян: «хАйр мэр, вор хэпкинс ес…»

* * *

Младший лейтенант Юрчик шел со своей группой первым. Он и увидел первым человека, странно стоящего на дороге.

Не шевелясь.

Словно привязанный к чему-то.

Да к чему?

К столбу, блин.

– Заборских, глянь, посмотри!

Былые подшучивания и пререкания с Юрчиком остались где-то под Малым Опуевом, когда млалей в одиночку ножом зарезал двух здоровенных фрицев.

Сержант подозвал жестом бойца из прибившейся гринёвской бригады – имя его Юрчик так еще и не запомнил. Рядовой и рядовой.

Заборских с рядовым сноровисто поползли к дороге.

Буквально через минуту они перемахнули через подтаявший снежный вал.

– Жарко, блин, – шепнул кто-то рядом с Юрчиком. Млалей не оглянулся. Он напряженно смотрел на сержанта с напарником.

Те подошли к человеку у столба. И вдруг замерли. Стянули ушанки… Через мгновение рядовой бросился к дозору, нечленораздельно крича и махая бойцам шапкой.

А еще через несколько мгновений лейтенант сам смотрел на труп женщины, примотанной колючей проволокой к вкопанному столбу. На груди ее висела картонка с надписью:

«Тарасов! Сдавайся!»

Волосы ее свисали на грудь слипшимися от крови сосульками. А на дороге кровью была нарисована большая стрела в сторону чернеющих невдалеке труб.

Юрчик снял мокрую двупалую рукавицу и приподнял ее голову за подбородок.

Веки отрезаны. На щеках вырезаны звезды. На лбу ножом – «СССР».

Внезапно губы ее шевельнулись.

– Жива, лейтенант, жива… – каким-то рыдающим голосом сказал Заборских.

– Воды! – тонким голосом закричал Юрчик.

Он пытался отвести взгляд от этих карих глаз, но почему-то не мог.

– Мы свои, слышишь, бабушка! Мы свои! Мы – советские люди! Да развяжите ее, мать вашу! – закричал он на бойцов, оцепеневших рядом с ним.

Те словно проснулись и начали разматывать колючку, густо завязанную на спине.

– На… Пей, пей! – Юрчик осторожно прислонил фляжку с водой к губам женщины.

Она судорожно сглотнула несколько раз. Вода обмыла ее подбородок, скатываясь за ворот телогрейки, накинутой немцами на голое ее тело. Одной телогрейки. Штанов не было. И валенок не было. Она стояла босая, голоногая. На ногах спеклась кровь.

Она что-то прошептала. Юрчик не понял. Он наклонился поближе к ее страшному лицу.

– Спаси… Опозд… Спасиб… Дждлася… Пришли. В деревню идите…

Последние слова она выдохнула с силой. Так, что услышали ее все бойцы.

Потом она заплакала.

И перестала дышать.

Умерла.

Дотерпела.

Словно пьяный, младший лейтенант Юрчик повернулся к полузнакомому бойцу:

– До бригады… Дуй… Быстро…

А потом заорал на тех, кто мучался, рвя рукавицы и руки о колючку, пытаясь разогнуть железный узел.

– Быстрее!

– Сейчас, сейчас, товарищ лейтенант!

Юрчика затрясло. Он отвернулся. И повернулся лишь тогда, когда бойцы распутали наконец колючку и опустили женщину на мокрый снег. Телогрейка распахнулась.

И Юрчик потерял сознание, когда увидел, что у нее вырезано…

Они видели уже многое. Многое из того, что человек не должен видеть. Не имеет права видеть. Он видел обмороженные ноги и руки, он видел смерть товарищей, он видел больше, чем можно выдержать. Но сейчас…

Темнота перед глазами рассеялась. Младший лейтенант сидел, качаясь на обочине дороги, и мычал, мычал во весь голос. А потом схватил автомат и, бросив лыжи и вещмешок, побежал, крича, в сторону деревни.

Бойцы, онемевшие вокруг трупа женщины, бросились за ним.

Но, как оказалось, она была права.

Они опоздали.