Читать книгу "300 дней и вся оставшаяся жизнь - Ирина Волчок"

— Сама донесешь? У меня смена через полчаса кончается, можешь все это оставить, а я потом домой сам принесу.

— Дотащу. Не волнуйся, — непослушными от ярости губами сказала Инночка.

Глава 37

На этот раз прямо за дверью ждала его она. Долго ждала. Минут десять, а то и все пятнадцать. Пока не услышала, как на этаже остановился лифт. В эту самую секунду Инночка поняла, что в руках у нее ничего нет. А хорошо бы, чтобы было. Скалка, например. Или сковородка какая-нибудь захудалая. Хотя бы мокрая половая тряпка.

Генка, в принципе, подозревал, что она разозлится, когда узнает. В общем, даже уверен был, что разозлится. И сильно. Но что ж теперь, домой не ходить? Он открыл дверь и…

Да что там, пропустил. Если бы он хоть на секунду мог себе представить, что Инночка — такая легкая, воздушная, такая нежная, — прямо с порога, зарядит ему кулаком по физиономии, он, конечно же, не пропустил бы, их учили перехватывать и отбивать любые удары. Но представить себе такого невозможного поворота событий он не мог, и поэтому пропустил. Было не больно, но очень обидно… Эй, да она продолжать собирается. Допустить такого Генка просто не мог. Он резко схватил ее за обе руки, и, стараясь не сжимать сильно, привлек ее к себе:

— Никогда, никогда так больше не делай!

— А то что? — злобно поинтересовалась Инночка, пытаясь вывернуться из его рук. При этом еще и шипела, как кошка.

Он хотел объяснить ей, что может чисто рефлекторно не сдержаться, не разобрать, кто перед ним, — и ответить. Ответить не словами. Но понял, что сейчас он действительно не сможет сдержаться. И решил не сдерживаться. И будь что будет.

Резко, не давая опомниться, он прижал ее к себе, обхватил, не давая шевельнуться. На мгновение замер, заглядывая в глаза. Он никогда не понимал, что значит «глаза выражают». Выражать может лицо, улыбка, поза, движение. А глаза — это орган зрения, и выражать они ничего не могут. Они могут только видеть. Зачем ей видеть его жуткий шрам?.. Очень быстро, чтобы она не успела вывернуться, Генка стукнул по выключателю. В темноте он оторвал ее от пола и жадно стал целовать ее лицо, глаза, губы, щеки, нос… Кажется, она тоже целовала его, он толком не понял: так долго сдерживаемое желание, абстрактное там, на юге, и совершенно конкретное, сводящее с ума здесь, не давало думать. Он и не думал. Приподнял ее чуть повыше, чтобы удобнее было нести, и понес. Наверное, так мог бы чувствовать себя дикарь, только что укравший тотем чужого племени и стремящийся как можно быстрее достичь безопасного места. А потом — все равно. Все уже решено судьбой, и даже если никакого «потом» не будет, то сейчас у него в руках — тотем чужого племени, драгоценная добыча, смысл и цель жизни…

Темнота, жар, боль, головокружительная невесомость потом…

Как он, оказывается, изменился. Хорошо, что темно. Она даже боялась представить себе, как она сейчас выглядит. Наверное, так, как будто была игрушкой у десятка подрощенных щенят кавказской овчарки. Причем, целый день. Она всегда испытывала смущение после секса. Может ли смущаться жертва железнодорожной катастрофы? Наверное, нет. Ей бы, жертве, как-нибудь себя по кусочкам собрать. С другой стороны, целостность была полной, абсолютно полной: он не отпустил ее, не разжал судорожно стиснутых рук…

Через какое-то время Инночка вынырнула из пучины самоанализа и поняла, что он плачет. Плачет горько, по-детски, навзрыд. Слезы были горячие, они катились по ее шее, по плечам, и не остывали. Так ей казалось.

— Ты ведь не уйдешь теперь? Она не поняла, что он имеет ввиду. Теперь — это как год назад? Но ведь год назад она его не любила. Или не знала, что любит.

— Дурачок, — сказала она. — Совсем дурачок.

И укусила его за ухо. Слегка. Но чтоб знал. Потом подумала и добавила:

— Куда же я пойду, я же тебя люблю.

Его интересовали совершенно идиотские вещи: например, не противно ли ей целоваться с таким Квазимодой, не сделал ли он ей больно? Сделал-сделал, еще как! Он клятвенно обещает впредь вести себя приличнее. Вот уж вздор какой, это она обещает вести себя понеприличнее, если он даст ей возможность хоть как-то себя вести.

Почти до утра они болтали, несколько раз прерываясь для более серьезных занятий, и болтали снова. Инночка так и не сказала Генке про грядущие кадровые перестановки в родной конторе, просто не до того было. Его нынешнюю работу тоже не обсудили. Хотя и не сразу, она поняла, что только в полной темноте он чувствует себя прежним. Прежним самоуверенным мальчишкой, который год назад заявил своей начальнице: «Я тебя люблю, и ты все равно будешь со мной. Навсегда».

Спать он ее пристроил по собственному разумению: просто затащил на себя. Места, как ни странно, хватило. Одной его ладони хватало, чтобы накрыть всю ее спину. Перед этим она пыталась встать, чтобы одеться.

— Зачем? — искренне удивился он. — Никого же нет, мы вдвоем. Вот будет с нами жить Сашка, тогда и будешь одеваться.

Она не стала спорить. Впервые в ее жизни все было правильно, все было так, как надо.

Глава 38

Генка проснулся оттого, что кончилась темнота — серое декабрьское утро просачивалось в окно. И хотя привычки понежиться в постели у него с детства не было, сегодня он не просто нежился. Сегодня был первый день его счастья. Как первый день царствования Людовика какого-нибудь. Вот не было счастья, а вот оно наступило. Почему бы не отметить первый день счастья тожественным и церемониальным валянием в постели? Просто необходимо отметить.

Она, видимо, вставала ночью — по крайней мере, на диване валялось одеяло, которого с вечера не было. Вставала, но так и не оделась, учла его пожелание. Он вспомнил, как она напала на него вчера возле входной двери. Быстро, между прочим, напала, отличная у нее реакция. А сколько эмоций! У нее, кажется, даже волосы распушились, как загривок у разгневанной кошки. Теперь придется учитывать, что она обладает бешеным нравом, скверным характером и вообще склонна к рукоприкладству. Генка тихо рассмеялся от удовольствия.

— И что это нас развеселило с утра пораньше? — поинтересовалась Инночка сонным голосом и села в постели.

Генка повернулся, потянулся к ней, но тут она заметила, что совсем рассвело.

— Воронцов, ты совсем обалдел? Тебе к какому часу на работу? Черт, проспала! Первый раз в жизни проспала, из-за тебя, между прочим!

Она опрометью бросилась в ванную, а он, лениво поковырявшись в куче одежды, извлек и натянул трусы. Он хорошо выглядел в трусах. В состоянии покоя — как бегун на длинные дистанции. Поджарый, сухой, жилистый. Шрам… Ну и что, подумаешь, шрам… Не болит, и ладно. Так, в одних трусах, и отправился на кухню, ставить чайник. Все равно в магазине, начиная с третьего дня его работы, никто не смотрит, во сколько он пришел. Татьяна Ивановна точно знает, что к моменту прихода товара макулатура будет порезана и связана в аккуратные, неподъемные брикеты, овощи на весь день будут расфасованы, брак — разложен по пакетам, взвешен и расписан маркером. А без кружки чего-нибудь горячего, хоть чая, хоть кофе, он все равно не работник.