Читать книгу "Лгунья - Айелет Гундар-Гушан"

В шесть утра Дорит протянула руку и выключила готовый зазвонить будильник. Два часа двадцать пять минут спустя она входила в свой кабинет. На столе лежала записка от адвоката Авишая Милнера. Дорит выбросила ее в корзину и набрала номер Нофар Шалев. Звонок не прошел – либо девочка заблокировала ее номер, либо отключила мобильник. Дорит дождалась вечера и позвонила снова – с тем же результатом. Тогда она набрала номер домашнего телефона семьи Шалев. Ей ответил чуть охрипший мужской голос.

* * *

Еще с порога Ронит почувствовала запах баклажанов и поняла, что что-то случилось. Если Цахи готовил свою знаменитую лазанью, значит, дело плохо. Ее муж по-своему справлялся со стрессом. В тот день, когда ему сообщили результаты биопсии отца, он заперся на кухне и испек лазанью из шести баклажанов, которую они ели неделю. Когда у него на работе начались финансовые трудности, они питались лазаньей с баклажанами целый месяц. Ронит не жаловалась. Она знала, что в трудных ситуациях мужу необходимо хоть чем-то занять руки, иначе он сойдет с ума. Ломтики баклажанов скукоживались на раскаленной сковороде, выпуская сок, и одновременно сердце Цахи освобождалось от тревог. В такие минуты лучше было ему не мешать.

Она тихонько закрыла дверь и собралась незаметно прошмыгнуть в кабинет, прихватив две сотни сочинений, нуждающихся в проверке. С пачкой в руках она шла по коридору, когда за спиной раздался хриплый голос мужа:

– Следовательша звонила.

Стопка листков вдруг стала такой тяжелой, что Ронит опустила ее на обеденный стол. Раньше она никогда так не делала: не хватало еще облить чем-нибудь школьные работы.

– Чего ей надо?

– Вызвать Нофар и проверить ее на детекторе лжи.

Цахи вышел из кухни, вытирая руки тряпкой, и направился в гостиную. Он сразу заметил на столе стопку листков. Фартук и рубашка у него были заляпаны томатным соусом, локти и брови – в муке, из-за чего он казался седым и постаревшим.

– Что ты ей сказал?

– Что это форменное безобразие. Подвергать допросу на полиграфе семнадцатилетнюю девочку, пережившую такой кошмар! Они там в полиции совсем совесть потеряли. Неужели они поверили этому подонку?

Он перешел на крик, словно обращался не к жене, а к следователю. На правой руке у него тоже краснело пятно томатного соуса.

– Что она ответила?

– Что, разумеется, не имеет права нас принуждать. Что решать нам. Но потом добавила, что, если мы согласимся, суд можно будет ускорить. Так я ей и поверил!

– Ты думаешь, у нее другое на уме?

– Мне надо перевернуть баклажаны.

Цахи вернулся на кухню и занялся овощами на гриле. Она ждала, что сейчас он вернется, чтобы продолжить разговор, но поняла, что он возвращаться не собирается. Забирая со стола стопку листов, она почувствовала ладонями влагу. Стол был мокрый, видимо, на него пролили кофе или воду и плохо вытерли. Ронит выругалась себе под нос. Цахи поднял голову от сковороды: неужели расслышал?

– Они просто трясутся за свою жопу. Хотят принести в суд железобетонное дело. На Нофар им плевать! Знаешь, кого проверяют на детекторе лжи? Тех, кого подозревают в совершении тяжких преступлений! Мою дочь они не получат!

Это был кофе, и нижняя работа промокла насквозь. Придется извиняться перед учеником, объяснять, что это вышло случайно, и надеяться, что он не нажалуется родителям. Или сказать, что она поставила ему высший балл? Может, от радости он не станет просить вернуть ему сочинение? Она взяла полотенце и попробовала высушить листки. В висках все громче и мучительней стучали молоточки.

43

Лави не представлял себе, что угрызения совести причиняют такие муки. У него ныло все тело, во рту стоял отвратительный кислый вкус. Так он узнал, что у тоски вкус протухших консервов. От отвращения он почти перестал есть и совсем отощал. Родители забили тревогу. Отцу и в голову не приходило, что можно так переживать из-за девчонки, – он полагал, что сын страдает из-за того, что его не взяли в спецназ. Мать списывала происходящее на кризис переходного возраста и решила, что сына надо сводить к психологу. Она пошла вместе с ним и ждала в коридоре.

В кабинете стояли белые кресла, а на стене висела картина Рене Магритта. Психолог предложила ему травяного чая. Лави сел в белое кресло, которое оказалось невероятно удобным. Он задумался: для чего хозяйка кабинета выбрала белый цвет? Чтобы у пациентов наступило просветление в мыслях? Или наоборот, чтобы они осознали всю грязь своей жизни? Впрочем, уже через несколько минут он понял, что лично ему это не удастся. Все здесь было слишком чистым, слишком упорядоченным – особенно по сравнению с ним. За пятьдесят минут сеанса он ни разу не раскрыл рта, даже зная, что каждая минута в этом кресле обходится его матери в десять шекелей. На обратном пути она спросила его, как все прошло, и он ответил: «Отлично».

Он думал о Нофар днем, в школе; думал о Нофар ночью, лежа в постели; на сеансах у психолога, куда мать возила его раз в неделю, он упорно молчал и думал о Нофар. На обратном пути, когда мать спрашивала, как все прошло, он отвечал: «Отлично» – и продолжал думать о Нофар. Так продолжалось до того дня, когда вместо матери к психологу его повез отец. Они уже приехали в уютный зеленый квартал, в котором располагался кабинет, и тут Арье Маймон спросил сына:

– Ты уверен, что хочешь туда идти?

Подполковник никогда не произносил вслух слово «психолог». Лави взглянул на него удивленно, но отец как ни в чем не бывало предложил ему доехать до моря и потренироваться на пляже, чего Лави никогда не делал. В месяцы, предшествовавшие отборочным испытаниям в спецназ, он не мог выйти из дома без того, чтобы отец не спросил его: «Идешь тренироваться на пляж?» Но это был риторический вопрос, и задававший его не ждал ответа. После того как Лави провалился, этот вопрос в их доме больше не звучал.

Сейчас отец выудил из-под заднего сиденья специальные кроссовки для бега, подаренные сыну в те времена, когда еще были живы все надежды. Лави не хотел, чтобы отец видел, как плохо он бегает, но еще меньше ему хотелось пятьдесят минут сидеть в белом кресле у психолога. И они поехали на море и занялись бегом. Точнее говоря, бегал Арье Маймон, а Лави за ним ковылял. После последнего забега мышцы ног у Лави болели так сильно, что на время он даже забыл про Нофар.

В следующие дни отец возил его к морю почти каждый вечер, где показал несколько приемов рукопашного боя. Эти тренировки обычно заканчивались тем, что Лави лежал, уткнувшись лицом в песок, а отец стоял над ним. Но Лави это не смущало, даже наоборот: он надеялся, что вкус песка перебьет вкус тухлых консервов.

44

Утром Ронит проснулась с давно забытым ощущением, что изнутри ее кто-то щекочет. Последний раз она была беременна много лет назад, но иногда, на границе меж сном и явью, ей чудилось, что в животе у нее что-то шевелится, словно там опять растет ребенок. Она продолжала лежать, глубоко и медленно дыша, и ощущение исчезало: ведь это была всего лишь иллюзия, неясное чувство утраты. Она вставала и принималась за обычные дела. Все было нормально, но чего-то ей не хватало. Время от времени она не без удивления обнаруживала на трусах красные пятна. Их беспорядочное появление нарушало привычное течение жизни, но это было лучше, чем полное отсутствие месячных. Возможно, поэтому ей все еще снилось, что она беременна, снилась эта внутренняя наполненность, когда на протяжении девяти месяцев ты ни на миг не остаешься одна. Когда становишься чем-то бо́льшим, чем твое «я». Стоит ли жалеть, что тогда она не понимала, что именно с этого времени надо готовиться к расставанию? Сначала сидящий у тебя в животе ребенок будет брыкаться, потом выйдет наружу, потом поползет, пойдет, побежит – и в конце концов покинет твой дом, как покинул твою утробу.