Читать книгу "Я – Сания - Сания Испергенова"

В центр зала, к столу, вышла полная тетка и начала объявлять цены.

– Лот «Корабль». Начальная цена – две тысячи рублей!

Что?! Я ушам своим не могла поверить. Мое будущее, мой дом с этой картиной на стене хотят кому-то отдать?! За мою мечту просят жалкие две тысячи рублей?!

– Три тысячи! – раздался мужской голос сзади.

– Четыре тысячи! – перекрыл его женский.

Я хотела вскочить с места и крикнуть: «Отдайте мне! Я заплачу!!!» Но мне было страшно, я не могла выставить и себя, и директора посмешищем в этой толпе.

– Четыре пятьсот! – торопился третий голос.

– Даю пять! – выкрикнул женский, который давал четыре.

В зале повисла тишина. Я зажмурилась в надежде, что все это сейчас пропадет, рассеется как туман. Окажется просто дурным сном, а я вернусь с детский дом, в свою кровать. Но нет. Нетерпеливый гул вокруг меня начал нарастать.

– Лот «Корабль» уходит за пять тысяч рублей. Продано!

Я открыла глаза и увидела, что тетенька, которая продавала картины, смотрит на меня с довольным прищуром: «Смотри, мол, берут!» А у меня в это время сердце обливалось кровью. Мой корабль и мои мечты уплывали от меня за несчастные пять тысяч рублей. Почему со мной так поступили? Не спросили разрешения! Даже не предупредили. Да, я знаю, что дети не люди, нас не нужно спрашивать ни о чем! Но как мне вытерпеть эту боль? Я никогда в жизни больше не увижу свои работы, над которыми сидела дни напролет с любовью и трепетом. Они не будут согревать меня и ободрять завтра, когда я выйду из этой ненавистной тюрьмы и стану жить одна. Они для меня как окно в другую жизнь. Как маяк…

После аукциона, когда все мои картины до одной были проданы, ко мне подошла пожилая женщина и тихонько, на ушко, сказала: «Не знаю, получишь ли ты деньги за свои картины, поэтому возьми хотя бы это». Она незаметно вложила мне в ладонь сложенную вчетверо бумажку. Засовывая купюру в карман, я заметила, что это пятьсот рублей. А дальше не помню ничего. В ушах стало горячо, перед глазами поплыл туман. Мне было плохо от обиды, от незнакомых людей, от духоты. Краем уха я услышала, что за мои картины выручили сто двадцать одну тысячу рублей…

В детский дом мы вернулись поздно, ближе к полуночи. У входа в групповую меня встретила наша вторая воспитательница, дочь Имировны: «Ну как? – с интересом спросила она. – Хорошо все прошло?!» А я стою перед ней, покачиваюсь из стороны в сторону и не понимаю, о чем она говорит. Что прошло? Что она знает об этом кошмаре, в который меня окунули с головой?!

Я выпила свой кефир – ужина, конечно, нам никто не оставил – и легла спать. Долго крутилась из стороны в сторону и раскачивалась, свернувшись калачиком. Как в детстве, в доме ребенка. Я думала, за что мне это все?! У меня забрали самое ценное и даже не спросили, можно ли так со мной поступать. Это все равно что взять и вырвать у человека сердце. А эти деньги? Конечно, они достанутся не мне. Мне столько не заработать никогда, даже если я буду работать без еды и без сна все лето напролет.

На следующее утро, разбитая и опустошенная, я пошла к Людмиле Михайловне. Она должна была все объяснить! Почему разрешила без моего ведома вынести из класса картины? Почему позволила накануне выставки их продать? Я решительно открыла дверь, перешагнула порог и увидела ее. Никогда раньше я не видела ее в таком состоянии – она сидела за учительским столом, бессильно опустив голову на руки, и, кажется, плакала.

– Сания? – спросила она, не поднимая головы.

– Да.

– Я ничего не знала! – Она с трудом оторвала голову от стола и посмотрела на меня с растерянностью и болью. Ее глаза блестели от слез.

– Как? – Я застыла.

– Прихожу сегодня утром, а кабинет разоренный, пустой, – она говорила так, словно сама не могла поверить, – голые стены. А выставка? Как же так?

– У вас не спросили? – От одного ее вида вся моя боль вернулась.

– Я ничего не знала, – повторяла она как заведенная. – Нам нужны все эти работы! Как их вернуть?!

Бессилие и отчаяние потопили меня. Нам всегда твердили: «Ты должен», «Ты должен», «Ты должен». «Ты должен защищать честь детдома», «ты должен учиться», «ты должен так одеваться», «ты должен убираться», «ты должен молчать», «ты должен слушаться взрослых», «ты должен быть как все»! Мы еще только родились, а уже были должны всем вокруг. Но ладно мы: дети-сироты – не люди. А почему с ней, взрослым человеком, педагогом, поступили вот так?! Она должна была иметь право голоса! Она же человек!

Теперь уже понимаю – сама система устроена так, что ей все равно – взрослый перед ней или ребенок. Если есть интересы системы, все отправятся в топку.

Людмила Михайловна не пошла никуда разбираться. Мы обе молча проглотили обиду. А вырученные на аукционе деньги Райка поделила между всеми классами – на какие-то «общие нужды» – и остатки раздала наличными детям, которых выбрала сама. Одной девочке дала пять тысяч за то, что она читает на конкурсах стихи, другой дала пять тысяч за выступление с танцами, еще кого-то отметила. А мне досталось только три тысячи рублей. Я не знаю, как принимались решения – наверное, их стихи и танцы были круче моих картин. Я не могу судить. Я поняла одно: только Райка могла организовать эту подлую историю. Кто бы посмел вывезти картины без спроса, договориться об их продаже, забрать все деньги? Директор точно об этом не знал, да он бы никогда так с нами не поступил.

Мне не с кем было поговорить о своих чувствах, не у кого было спросить: «Кто это сделал и почему?» У Райки – себе дороже. Имировна сама ничего не знала. Людмила Михайловна тем более. Пойти к директору я даже помыслить себе не могла. Где директор и где я! Кому жаловаться? Зачем? Все равно же ничего не изменится. Система живет по своим законам, она перемелет всех, кто мешает ей катиться по заданному маршруту.

Единственным человеком, с которым я смогла обсудить ситуацию, – был психолог детского дома – Эсланда Борисовна. Я рассказала ей обо всем, что произошло, сказала, что мне жалко моих картин. А она произнесла в ответ фразу, которая показалась мне тогда неуместной и странной: «Делай добро и кидай его в воду». Я потом неделю думала об этих словах и не понимала их. Что за добро я кинула и в какую воду? Почему добро другим людям должно причинять столько боли мне? Это мне нужны были мои картины, это я любила их и хотела сохранить. Как так – все отдай?!

Но постепенно у меня в голове многое пришло в порядок. Я запомнила фразу «делай добро и кидай его в воду», а со временем она сровняла почву моих обид. Придала всему случившемуся хоть какой-то смысл.

И мы с Людмилой Михайловной стали готовиться к выставке с нуля. Конечно, уже не было никакого настроения. Конечно, делали все на скорую руку, да и времени совсем не осталось. Но жизнь шла своим чередом.

Глава 28

Профессия

Однажды утром в конце десятого класса я, как всегда в субботу, сидела в кабинете ИЗО. Преподаватель пошла зачем-то к завучу, а через некоторое время они вернулись вдвоем, сели напротив меня, и Людмила Михайловна спросила: «Сания, а ты не хочешь пойти в какой-нибудь художественный колледж или институт?» Я не ответила тогда, но серьезно задумалась. В тот же день полистала проспект, в котором были описаны все колледжи и институты Москвы, – он лежал у нас среди книжек в групповой. Эту информацию готовили специально для нас. А потом решила записаться на курсы – лишь бы в детдоме не сидеть – и стала ездить на дни открытых дверей во все профильные учебные заведения. Сама, скажу откровенно, никогда бы не решилась пойти на художника. По-прежнему не считала, что у меня есть какой-то особый талант. Хотя после аукциона все-таки изменила отношение к своим картинам – видела, что людям они понравились, значит, в них было что-то ценное не только для меня. Но сама собиралась в медицинский, возможно, в Сеченова: очень любила химию и биологию. По этим предметам у нас была прекрасная учительница.