Читать книгу "Восемь гор - Паоло Коньетти"

– Мы его поставим. Выкатим наружу. А потом пустим вниз, в реку. Тогда рыбины выпрыгнут из воды, и мы их съедим.

Затея Бруно показалась мне грандиозной и невыполнимой. Жернов был для нас слишком тяжел. Но было до того здорово воображать, как он покатится вниз, до того здорово думать, что мы на такое способны, что я не стал возражать. Наверное, до нас кто-то уже пытался это проделать, потому что между жерновом и полом были вбиты два клина. Как раз чтобы поднять жернов с земли. Бруно нашел крепкую палку – рукоятку мотыги или лопаты и камнем принялся забивать ее в отверстие, словно гвоздь. Когда кончик вошел, он затолкал под рукоятку камень и прижал его ногой.

– Помоги мне, – велел он.

– Что мне делать?

Я встал рядом. Надо было вдвоем тянуть вниз, используя вес наших тел, чтобы приподнять жернов. Мы оба повисли на рукоятке, и когда мои ноги оторвались от пола, я на мгновение почувствовал, что жернов пошевелился. Бруно все рассчитал правильно, лучшего рычага было и не придумать, но старая деревянная рукоятка согнулась под нашим весом, заскрипела и с треском сломалась, мы свалились на пол. Бруно поранился. Выругался и затряс рукой.

– Больно? – спросил я.

– Чертов камень, – буркнул он, посасывая ранку. – Рано или поздно я тебя отсюда достану. – Потом он вскарабкался по лестнице и исчез наверху, подгоняемый злостью. Я услышал, как он выпрыгнул из окна и убежал.

Вечером я лежал в постели, но сон не шел. Я был перевозбужден: в детстве я проводил все время один и не привык делать что-то вдвоем. Я думал, что и в этом похож на отца. Но в тот день я испытал нечто новое – неожиданную близость к другому человеку, которая одновременно притягивала и пугала, словно тропинка по неизведанной местности. Чтобы успокоиться, я попытался что-нибудь вспомнить. Я думал о речке: о заводи, о каскаде, о форели, которая слабо шевелила хвостом, чтобы не двигаться с места, о плывущих по воде листьях и ветках. О том, как форель прыгает на добычу. Я начал кое-что понимать: для речной рыбы все появляется с горы – насекомые, веточки, листья, все что угодно. Поэтому рыба смотрит вверх и ждет: вдруг что-то появится. “Если точка, где ты погружаешься в реку, это настоящее, – думал я, – значит, прошлое – это вода, которая протекла мимо тебя: она ушла вниз, в ней для тебя больше ничего нет, а будущее – вода, которая спускается сверху, принося опасности и неожиданности. Прошлое ниже, будущее выше. Так и надо было ответить отцу. Какова бы ни была наша судьба, она живет в горах у нас над головами”.

Потом и эти мысли медленно развеялись, я прислушался. Я уже привык к ночным звукам и узнавал их. “Вот это, – думал я, – журчит вода в поилке. Это колокольчик на шее у собаки, которая разгуливает по ночам. Это – электрическое жужжание единственного в Гране фонаря. Интересно, слушал ли Бруно у себя в постели те же звуки?” На кухне мама перевернула страницу, дрова потрескивали, нагоняя дрему.

Остаток июля мы виделись каждый день. Или я приходил к нему на пастбище, или Бруно натягивал вокруг своих коров провод, подсоединял его к автомобильному аккумулятору и появлялся у нас на кухне. Думаю, ему нравилось не столько печенье, сколько моя мама. Нравилось, что она за ним ухаживала. Она расспрашивала его обо всем открыто, без обиняков, как привыкла на работе, а он отвечал, раздуваясь от гордости, что его история интересна такой любезной синьоре из города. Бруно рассказал, что он самый молодой житель Граны, а еще он последний житель, других детей не ожидалось. Его отец почти целый год отсутствовал, появлялся он редко, в основном зимой, а по весне уезжал во Францию, или в Швейцарию, или в другое место, где шла стройка и требовались рабочие. Зато мама Бруно никогда не уезжала из Граны: в полях за деревней у нее были огород, курятник, две козы и ульи с пчелами; ее единственной заботой было охранять это маленькое королевство. Когда Бруно ее описал, я сразу понял, кто это. Женщина, которую я уже встречал; она то везла тачку, то несла цапку или грабли и проходила мимо, не поднимая головы и не замечая меня. Они с Бруно жили у дяди, мужа нашей хозяйки, владевшего пастбищами и дойными коровами. Сейчас дядя был в горах с двоюродными братьями, которые были старше Бруно: он показал на окно, – туда, где я видел только леса и каменистые склоны, – потом прибавил, что присоединится к братьям в августе, вместе с молодыми коровами: их оставили на него в деревне.

– Ты уйдешь в горы? – спросил я.

– На выгон. Знаешь, что такое выгон?

Я покачал головой.

– Дядя и братья тебя не обижают? – перебила его мама.

– Да нет, – ответил Бруно. – Там дел невпроворот.

– А в школу-то ходишь?

– Да, да.

– Нравится?

Бруно пожал плечами. Сказать “да” не получалось, даже чтобы сделать маме приятное.

– Твои мама и папа любят друг друга?

Теперь он отвел глаза. Скривил рот так, что это можно было понять как “нет”, или “мало”, или “зачем об этом говорить”. Маме такого ответа было достаточно, она не стала расспрашивать, но я понял, что ей что-то не понравилось в их разговоре. Она не отступится, пока не поймет.

Когда мы с Бруно гуляли, мы о наших семьях не говорили. Мы шатались по деревне, но никогда не уходили далеко от пасущихся коров. В жажде приключений мы исследовали заброшенные дома. В Гране их было больше, чем мы могли мечтать: старый хлев, старые сеновалы и амбары, старый склад с пустыми пыльными полками, старая, почерневшая от дыма пекарня. Везде тот же мусор, что и на мельнице; казалось, когда здания перестали использовать, кто-то в них жил тайком, а потом их снова забросили. На кухне мы порой находили столы и лавки, в буфете тарелки или стаканы, у очага сковородку. В 1984 году в Гране проживали четырнадцать человек, но в прежние времена могла быть и сотня.

В центре деревни стояло довольно современное, внушительное строение, выделявшееся среди окружающих домов: три этажа, беленые стены, пристроенная с улицы лестница, частично обрушившаяся каменная ограда. Через нее мы и залезли, пробравшись сквозь кустарник, которым зарос двор. Дверь на первом этаже была едва притворена. Бруно толкнул ее, и мы оказались в темном помещении, где виднелись лавки и деревянные вешалки. Я сразу понял, куда мы попали: все школы, наверно, похожи друг на друга. Теперь здесь разводили больших серых кроликов, которые с ужасом глядели на нас из клеток. В классе пахло соломой, кормом, мочой, прокисшим вином. На деревянном помосте, где раньше, скорее всего, стояла учительская кафедра, были свалены пустые бутыли, но ни у кого не хватило духа снять со стены распятие или пустить на дрова составленные у дальней стены парты.

К партам меня тянуло больше, чем к кроликам. Я подошел поближе: это были длинные узкие парты, в каждой по четыре углубления для чернильниц; после стольких рук дерево стало гладким. На краях парт кто-то нацарапал ножиком или гвоздем буквы. Инициалы. Часто попадалось “Г” – Гульельмина.

– Ты их знаешь?

– Некоторых да, – сказал Бруно. – Других нет, но я о них слышал.