Читать книгу "Зима - Али Смит"

Айрис смеется, увидев ее лицо.

— Ты просто картинка, Соф.

Айрис из тех, кто требует «запретить бомбу». Нет водородной бомбе! Нет ядерному самоубийству! От страха — к здравомыслию! А вы бы сбросили водородную бомбу? Специально для марша Айрис купила себе дафлкот, и сражение, которое спровоцировал этот дафлкот, было самым крупным в истории: отец вышел из себя, мать ужасно сконфузилась, когда за чаем Айрис шокировала гостей тем, что не просто разглагольствовала (хотя это само по себе девушке не к лицу), но еще и рассуждала о ядовитой пыли в воздухе, а теперь и во всей еде, а потом сказала отцовским друзьям с работы о «двухстах тысячах человек, приговоренных к смерти от нашего имени», позже отец ее ударил, когда она крикнула ему в гостиной «не убий», а отец никогда никого не бил. Айрис много месяцев твердила, что никогда не станет платить за фильм, в котором Элвис играет солдата. Но теперь она даже купила хорошие места на балконе, поближе к экрану.

В фильме Элвис играет солдата оккупационных войск по имени Тульса, который идет на свидание с танцовщицей в Германии. Танцовщица — настоящая немка. Если бы отец узнал, что они смотрели фильм, в котором немцы показаны людьми, то взбесился бы так же, как в тот раз, когда растоптал пластинку «Спрингфилдс» и выбросил осколки в мусорное ведро, потому что на ней была песня «Где цветы, дай мне ответ» на немецком[9]. Элвис и немецкая танцовщица плывут на пароме по Рейну — реке, у которой (София шепчет Айрис), как это ни удивительно, есть собственная единица измерения. (Айрис вздыхает и закатывает глаза. Айрис вздыхает все время, пока Элвис поет младенцу в корзинке песню о том, что младенец — это уже маленький солдат, Айрис смеется в голос — единственная, кто смеется во всем кинотеатре, — в начале фильма, когда Элвис, в танке с длинной торчащей пушкой, выпускает снаряд, который поднимает на воздух деревянную лачугу, хотя Софии непонятно, что здесь смешного, и в конце, когда они выходят на лондонские улицы, Айрис качает головой и смеется. «Мужчина, похожий на тающую свечу, — говорит она. — Не мужчина, а тающая свеча». — «Что ты имеешь в виду, Элвис похож на свечу?» — спрашивает она. Айрис снова смеется и обнимает ее: «Да ладно тебе. В кофейню, а потом домой?»)

В «Солдатском блюзе» столько песен, что чуть ли не каждую минуту Элвис что-нибудь поет. Но лучшая песня звучит, когда они с немецкой танцовщицей идут в парк с кукольным театром, что-то наподобие Панча и Джуди, где кукла-отец, кукла-солдат и кукла-девушка разыгрывают сцену перед зрителями-детьми. Кукла-девушка влюблена в куклу-солдата, и он отвечает взаимностью, но кукла-отец говорит по-немецки что-то типа «и думать не смей». Тогда солдат начинает дубасить отца палкой, пока не сравнивает его с землей. Кукла-солдат поет кукле-девушке немецкую песню. Но что-то расстраивается: старик, управляющий проигрывателем кукольного театра, криво ставит пластинку, и песня звучит то слишком быстро, то слишком медленно. Поэтому Элвис говорит: «Может, мне настроить эту штуку вместо него?»

Затем происходит следующее: весь экран кинотеатра — один из самых широких, какие она видела, настолько шире экранов в родном городке, что это кажется несправедливым, — превращается в сцену кукольного театра с Элвисом внутри, показанным по грудь: великан, приехавший из другого мира, а рядом с ним — кукла-девушка, крохотная и в полный рост, так что он кажется каким-то божеством. Он поет кукле, и это самое сильное и прекрасное, что София когда-либо видела: он почему-то даже красивее и удивительнее, чем в начале фильма, когда принимал душ с другими солдатами и намыливал голый торс.

Там, в частности, есть доля секунды, которую София потом постоянно пыталась прокрутить в голове, до конца не уверенная, что сама этого не придумала. Но это невозможно. Ведь ее тогда пробрало.

Это происходит, когда Элвис наконец уламывает куклу-девушку, которая просто кукла, но почему-то вдобавок очень остроумная и дерзкая, и она на минутку прижимается к его плечу и груди. В этот момент он бросает неуловимый, почти незаметный взгляд на любимую девушку среди зрителей — и на людей, смотрящих кукольный спектакль, а также на людей, смотрящих фильм, включая Софию, — едва ощутимое движение его красивой головы, словно пытающееся сказать о многих вещах, и в том числе: «Эй, поглядите сюда, взгляните на меня, взгляните на нее, кто бы мог подумать? Представьте себе, вы это видели?»

Утро сочельника, 10 часов. Отделенная от тела голова дремала. Кружевная, густолиственная зеленая растительность, переплетение крошечных листочков и ветвей уплотнилось и завилось вокруг ноздрей и верхней губы, словно высохшая носовая слизь, и голова так правдоподобно вдыхала и выдыхала, что если бы кто-то, стоя рядом с этой комнатой, услышал ее, то был бы уверен, что здесь вздремнул настоящий целый ребенок, пусть и сильно простуженный.

Возможно, помогла бы эта штука — «калпол», которую ей удалось раздобыть в аптеке?

Но такая же растительность, кажется, пробивается и из ушей.

Как же эта голова может дышать, если никакого дыхательного аппарата нет и в помине?

Где ее легкие?

Где остальные органы?

Возможно, где-нибудь был кто-то еще с маленьким туловищем, парой ручек и ногой, следующей за ним повсюду? Маленькое туловище маневрировало между полками супермаркета? Или сидело на парковой скамье? Или на стуле возле батареи в чьей-то кухне? Как в старой песне, которую София поет вполголоса, чтобы не разбудить голову: «Я ничье дитя. Я не чье дитя. Дикой ромашкой. Жизнь цветет моя»[10].

Что с ней случилось?

Это событие сильно ее травмировало?

Софии было больно об этом думать. Боль удивляла сама по себе. София уже давно ничего не чувствовала. Беженцы в море. Дети в машинах «Скорой помощи». Окровавленные мужчины, бегущие в больницы или из горящих больниц с залитыми кровью детьми на руках. Запыленные трупы на обочинах. Зверства. Людей избивают и пытают в камерах.

Ничего.

А еще, знаете, привычный каждодневный кошмар, обычные люди, которые просто шли по дорогам страны, где она выросла, и казались кончеными, диккенсовскими, словно призраки бедняков полуторавековой давности.

Ничего.

Но сейчас она сидела за своим столом в сочельник и чувствовала, как боль играла на ней, будто на музыкальном инструменте, тонко выверенную, многострунную мелодию.

Да и как утрата самого себя в таком объеме могла не причинять боль?

Что я могу ей дать? Ведь я так бедна.

А, вспомнила.

Она проверила время на плите.

Под Рождество банк закрывается раньше.

Банк.