Читать книгу "Письма из Владимирской тюрьмы - Леонид Эйтингон"

Полагаю, эти письма помогут побороть стереотипы, которые возникают после прочтения российских и зарубежных изданий, где создается образ «убийцы», «карающего меча», одним словом, жестокого, бездушного исполнителя чужой воли. Он, безусловно, таким не был. Это был хорошо образованный (в основном за счет самообразования), эрудированный, владеющий несколькими иностранными языками, культурный, широко мыслящий человек, преданный своей Родине, идеалам, в которые свято верил. Не случайно под его ненавязчивым, невидимым влиянием я вступила в ряды КПСС, будучи студенткой.

В тюрьме у деда не только обострились старые болезни (с этим связаны его упоминающиеся просьбы о медицинском поясе), но и появились новые — в их числе раковая. Оберегая бабушку от возникновения новых треволнений, он сообщил об этом только своей сестре Соне, первоклассному врачу. Благодаря усилиям мамы и помощи некоторых высокопоставленных генералов разрешили, чтобы операцию деду сделал врач «с воли». Тетя Соня смогла уговорить лучшего на тот момент хирурга — профессора Минца — выехать во Владимир.

Мама всегда говорила, что считает своим самым большим достижением то, что удалось договориться о приезде в тюрьму столичного светила и проведении им операции. Это, безусловно, надолго продлило жизнь любимого ею и всеми нами человека.

Периодически, пытаясь со стороны, что нелегко, оценить жизнь деда и особенно его «владимирский период», я пришла к выводу, что ему помогли выстоять и прожить до 80 лет четыре неравнозначных фактора. Прежде всего сила воли, желание выжить и доказать свою невиновность. Безусловно, немаловажную роль сыграла поддержка и любовь родных и близких. Некоторое ограничение информации о повседневной жизни и проблемах, а значит, сокращение стрессов. И, как ни странно, ограничения в еде — полное отсутствие вкусных и одновременно вредных продуктов.

Маме удалось с помощью некоторых официальных лиц добиться, чтобы полтора года, проведенных дедом в тюрьме в 1950-е годы, были засчитаны в отбываемый 12-летний срок. И дед вернулся домой, к нам на улицу Качалова (сейчас — Малая Никитская), как отсидевший весь срок. У ворот печально знаменитого «Владимирского централа», помимо родных, его встречал давний и верный друг семьи — Иосиф Гарбуз.

В 18 лет пришел Иосиф Михайлович в ОМСБОН, одним из руководителей которого был дед. В 1942 году, геройски проявив себя, получил серьезное ранение под Сталинградом. Восстановился, служил в разведке, дошел до Берлина, был отмечен множеством боевых наград. После войны занялся хозяйственной деятельностью, где тоже преуспел. Как мне рассказывали друзья, когда он на День Победы впервые надел свои ордена — на работе все ахнули.

Он никогда не оставлял нашу семью без помощи и внимания. Мама и Ося, знакомые еще со школы (он был на пару лет моложе), так и прожили свои жизни, помогая друг другу. И в той, другой жизни он не ушел далеко от нашей семьи. Теперь его прах покоится недалеко от могилы бабушки и деда — на Донском кладбище.

С возвращением деда в обычную жизнь было все не так-то просто. Для приобретения официального статуса ему следовало прописаться. Вначале для деда прописка была временной, и раз в неделю нужно было отмечаться в отделении милиции. И только в 1966 году он получил постоянную прописку на улице Качалова. К тому времени в небольшой квартирке жили мама с отчимом, бабушка с дедом и я.

Буквально на следующий день после приезда из Владимира к нему пожаловал незнакомый человек, и они о чем-то долго беседовали. На другой день по ТВ шел очередной фильм о разведчиках, и его комментировал вчерашний незнакомец. Так я еще раз получила подтверждение невиновности деда. Ведь его посетил один из ветеранов разведки. И вновь убедилась в различии государственного и личного подходов к отдельным событиям и людям.

Одним из первых и постоянных наших посетителей стал Рамон Меркадер, незадолго до этого вернувшийся из мексиканской тюрьмы, причем через Чехословакию. Деда связывали с ним не только деловые, но и теплые, доверительные отношения. Многие праздники — Новый год — 7 ноября мы отмечали с семьей Рамона. Он никак не мог приспособиться к советской действительности. Помню, Рамон удивленно говорил деду, что какие-то общественники пытаются «уплотнить» его семью. Как тут не вспомнить гениального Михаила Афанасьевича Булгакова. Дед посоветовал ему к следующему визиту общественников надеть пиджак со звездой Героя Советского Союза.

К изумлению Рамона, это сработало. Позднее, недовольный низким, по его мнению, темпом развития социализма в Советском Союзе, он эмигрировал на Кубу. Но когда Меркадер скончался, хоронили его в Москве. И хотя официальные лица не рекомендовали приглашать Эйтингона на похороны, вдова Ракель настояла на его присутствии.

Ни до тюрьмы, ни, что особенно поражает, после дед никогда не критиковал советскую власть, никогда не таил обиды на государство. Коллизии и трагические перипетии своей судьбы он воспринимал с пониманием и юмором: «Вот, Танюша, — говорил он, — отобрали у меня все мои ордена и дали медальку за Испанию…» Он мог отрицательно и даже уничижительно отзываться о некоторых действующих руководителях, с которыми встречался в прошлой жизни, но никогда — о государстве в целом. И его письма — тому подтверждение. Наверно, сегодня звучат наивными, а возможно, даже наигранными его поздравления с годовщиной Октября, радость по поводу запуска ракеты или пуска на воду ледокола, но они были искренними.

Отношения в семье всегда были добрыми и уважительными. Никто никогда не кричал, не ругался. Ну, разве что бабушка повышала голос в ответ на мои детские шалости. Я полагаю, вернувшись из тюрьмы, дедушка испытывал угрызения совести за те страдания, которые причинил всем, и стал еще деликатнее в общении с нами.

Он, в отличие от бабушки, никогда не вмешивался в мою личную жизнь и не комментировал ее. Лишь однажды заметил: «Знаешь, а В. очень любит тебя. На что я ответила — да, я поняла это, но слишком поздно….»

Мама всегда, во всех спорных ситуациях и юношеских передрягах судила меня по справедливости. А бабушка и дед, наоборот, принимали мою сторону. Они прекрасно понимали, что к близким приходят прежде всего за сочувствием, сопереживанием и участием и уж потом, через некоторое время, когда всплеск эмоций сменится здравым смыслом, за советом.

Дед многое определил в моих вкусах и пристрастиях.

Я уже упоминала вначале о том, что мое взросление пришлось на период, известный как «оттепель». И все же повторюсь: все мы взахлеб читали Солженицына, Дудинцева, увлекались поэзией самых популярных в то время — Евгения Евтушенко, Роберта Рождественского и Андрея Вознесенского. Некоторые из их стихов, буквально «взорвавших» мозг, помню до сих пор, а это — «Бабий яр», «Наследники Сталина»…

Однажды, вернувшись с поэтического вечера Евгения Евтушенко, куда я с большим трудом попала с помощью своего ухажера, начала дома хвалить поэта, цитируя понравившиеся лирические строки. На что дедушка, не возражая, заметил: «Лучше Пушкина о любви не писал никто» — и процитировал:

Сегодня век уж мой измерен, Но, чтоб продлилась жизнь моя, Я должен утром быть уверен, Что с вами днем увижусь я.

Это заставило меня по-новому взглянуть на обязательные произведения школьной программы. И с тех пор «Евгений Онегин» наравне с «Горе от ума» — мои любимые книги, где всегда можно найти ответы на возникающие вопросы и отдельные места, созвучные твоему настроению.