Читать книгу "Кома - Эргали Гер"

– Верно!!! – на одном дыхании отвечали братья и сестры, и от тысячеголосого отклика содрогались стены кинотеатра, и трепетала душа, сливаясь с тысячью братских душ…

В том-то и дело, что не были они сектой. Сектантов поставили бы на учет и забыли – мало ли тоталитарных и разных прочих сект на Руси?! Но православный орден мирян – такого еще не знали. От величия замысла дух захватывало – и не только у прозелитов вроде Комы, но и у отца Александра Жукова – бывшего афганца, бывшего настоятеля одного из приходов в Долгопрудном, выведенного за штат после ссоры с тамошним благочинным (молитвами «долгопрудненского» открывались и закрывались собрания). Сияли глаза у Анны Марковны Эдельштейн-Рожанской, тридцать лет певшей в церковном хоре у Никитских Ворот. Волновался как юноша профессор математики Сергей Волков, внучатый племянник великого русского химика Николая Зелинского. И у сотен других, молодых и старых, образованных и не очень, тоже захватывало дух.

– Опять ты, мать, пургу гонишь, – укоризненно выговаривал Алексей. – Как это не было? А орден святого Михаила Архангела? Вот тебе в самое яблочко – православный орден мирян. Как раз то, чем занимается твой отец Николай…

– Так то ж мясники, охотнорядцы! Они-то как раз больше всех и выступают против отца Николая!

– Твои познания – это, конечно… Охотнорядцы! Что ты знаешь об охотнорядцах? И кто такие охотнорядцы сегодня? Сама подумай, своей головой… Он, может, и симпатичный мужик, но дилетант, а дилетант в делах духовных хуже отступника. Лучше бы ты, мать, в церковь пошла, ей-богу… Сколько можно в революцию играть?

– В контрреволюцию можно, а в революцию – нет? Лешенька, родненький, ты говоришь как фарисей. Для них Иисус Христос тоже был дилетантом, плотником, выскочкой, революционером – но поклоняемся мы Христу, а не фарисеям…

Тут Лешка не выдержал и расхохотался.

– Ты чего? – удивилась Кома и тоже повеселела – давно не слышала, как сын смеется. – Ты чего, Леш?..

– Да ничего… Раньше были троцкисты, оппортунисты, всех мастей ревизионисты, а нынче – фарисеи, саддукеи, казаки-разбойники, те же охотнорядцы… Прогресс, мать, явный прогресс!

Кончилось тем, что ей удалось затащить Лешку на одно из воскресных собраний. Знала, что тысячеголосый хор, слияние сотен душ произведут на ее затворника впечатление. Так и вышло. После собрания повела Алексея в верхнее фойе, где собирались члены Совета, в сутолоке представила отцу Николаю; мужчины обменялись взглядами, подали друг другу руки, Учитель сходу сказал:

– У нас еще заседание Совета, примерно полчаса, потом можно где-нибудь поужинать и поговорить. Как у вас со временем?

– Нормально, – ответил Лешка.

Кома даже растерялась слегка: ей лично, без Лешки, таких предложений не поступало. После Совета погрузились в старенький квадратный Land Rover – Учитель справа от водителя, Пал Палыч и Кома с Алексеем на задних сиденьях – и поехали в бывший «Узбекистан» на Цветном бульваре. Теперь он назывался «Белое солнце пустыни», девчонки-официантки ходили с голыми животиками, но в чадрах, а в бассейне плавала стерлядь. В эти центровые рестораны Кома и в прежние времена не хаживала (разве что в «Арагви» лет сто назад, когда праздновали возвращение с гор), а по нынешним… Она с болезненным интересом оглядывалась, вдыхая изумительный запах плова, смешанный с восточными благовониями и дорогим парфюмом. Пахло большими деньгами – смешанным ароматом благополучия и тревоги. Сама Кома больше всего боялась за Лешку, два года безвыходно просидевшего в своей комнате, – однако Лешка, даром что смахивал на попа-расстригу или анархиста времен гражданской войны, держался уверенно: они с Учителем еще в машине затеяли богословский диспут и продолжили его за столом, не отвлекаясь на раздражители. Словно не вылезает из ресторанов, с гордостью подумала о сыне Кома. Еще она вспомнила о водителе, оставленном в машине на бульваре, – но Учитель объяснил, что Федя отужинал, пока они заседали в «Форуме». В общем, можно было расслабиться и даже выпить рюмочку водки с мужчинами за компанию.

Так близко с новой жизнью она еще не соприкасалась. Самое удивительное, что все эти дамы в шуршащих вечерних платьях с блестками, их разновозрастные спутники в малиновых пиджаках с расстегнутыми до пупа сорочками словно полжизни провели за здешними столиками – хотя еще лет десять назад никаких бассейнов со стерлядями, никаких полуголых девочек в чадрах тут не было, а сами постояльцы новообретенного рая стояли за кульманами, сидели за партами, рубили уголек и дежурили в народных дружинах, то есть занимались именно тем, чем должны были заниматься нормальные люди без вывихов в биографии. Никого из них здесь не было и не должно было быть – тем не менее они объявились-образовались, расселись за столиками, как актеры на сцене, и укоренились, образовав новую форму жизни. Смутно Кома могла представить, чем занимаются все эти мужчины и женщины днем, в рабочее время, – но не хотелось представлять их ни днем, ни ночью; достаточно было одного взгляда на лица, с которых водка, время и деньги не до конца еще стерли прежнюю, понятную Коме жизнь, чтобы сообразить, что сидели за соседними столиками не маньяки, не вредители, не кровопийцы с паразитами, а самые обыкновенные граждане.

Лица были обыкновенные, а ощущение – странным… Словно попала в полосу отчуждения, на территорию другой жизни, проедающую и пропивающую ее кровное. Должно быть, никто из клиентов «Белого солнца пустыни» не мечтал о развале страны, никто заранее не готовился к пляске на костях стариков, не выталкивал за границу ученых, технарей на рынки, девчонок на панель, детишек в подвалы нюхать клей и так далее – вот и Учитель ужинал с ними и среди них, – но с каждым глотком вина, с каждой горстью ароматного плова все они, включая Кому, причащались общему злу, упивались и объедались вопиющей несправедливостью, дышали ее концентрированным настоем и – пропитывались, пропитывались до мозга костей, до самых потаенных глубин души. Все, все были подверстаны под ход событий – даже Учитель, расслабленно ковырявший вилкой красную рыбу.

– Попробуй, Паша, горбушу – по-моему, она второй свежести…

– Помилуйте, Николай Егорович! – взмолился Пал Палыч, улыбаясь от уха до уха Коме и Алексею. – О вашей любви к ближнему будут слагать легенды…

Кома впервые увидела их не на публике – земных, расслабленных, притертых друг к другу, – тихонечко встала, вышла из ресторана на крыльцо и всплакнула. Все-таки две или три рюмочки водки она пригубила. Лилово-розовая, гранитная, предвечерняя Москва взвизгивала тормозами, сигналила, мироточила кондиционерами, шелестела жухлой листвой. Федя в водительском кресле спал как убитый.

Она словно заглянула в будущее и не увидела там ни себя, ни Лешки, ни Пал Палыча, ни отца Николая – никого из близких людей. Будущее было не злым, не добрым, просто другим: чужим, нерукотворным, надутым холодным сторонним ветром.

Вернувшись, она застала конец долгого спора.

– Очень трудно, уважаемый Алексей Стоянович, говорить с теми православными, для которых все духовные свершения двадцатого века воплощены в Матрене Московской. Я не имею ничего против блаженной Матренушки, я почитаю ее, но еще больше почитаю Эйнштейна, Планка, Ландау, того же Королева, да-да… На мой взгляд, для постижения Господа, для нашего приближения к нему они сделали побольше Матренушки, – так говорил Учитель. – Хотите канонизировать ее? Пожалуйста. А я надеюсь дожить до времени, когда Русская православная церковь канонизирует Юрия Гагарина – и тем покажет миру, что она религия не только гонимых, убогих, обиженных, но и религия созидателей, религия победителей, если хотите… В чем тут ересь, уважаемый Алексей Стоянович? Не вижу тут ереси.