Читать книгу "Между верой и любовью - Бернардо Гимараенс"

И только звон колокола, возвещавший о времени молитвы, пробуждал его от этих печальных дум.

— Вставай, угрюмец! Догоняй нас, мечтатель! — звали его резвые и любившие подтрунивать друзья.

Потом мальчишки, теребя в руках биретты, опустив глаза выстраивались полукругом перед циркатором[7] и тихо бормотали под нос молитвы.

Эугенио, погруженный в волнения и тоску по родному краю, молился с большим пылом и рвением, чем его безмятежные однокашники. Его душа, опаленная огнем детской любви и чистая, как утренняя роса, с легкостью отрывалась от земли и взмывала в небеса.

Глава пятая

В семинарии Эугенио в силу своих природных данных быстро снискал благо склонность наставника и авторитет среди учеников, хотя в учебе он и не делал таких больших успехов, каких от него ожидали, принимая во внимание его хорошую память и начитанность.

Образ Маргариты и тоска по родительскому дому заполняли его душу и разум непреодолимой тоской, не оставляя места утомительным занятиям латынью.

Учебник Антонио-Перейра[8] стал для него настоящим кошмаром, над которым ему пришлось корпеть несколько месяцев. Эугенио вновь и вновь перечитывал страницы, чтобы запомнить прочитанные строки. Но для него это были лишь мертвые слова, ничем не откликавшиеся в его душе.

Сухие определения и формулировки, бесконечные упражнения на склонение и спряжение словно стаи летучих мышей роились перед ним и никак не хотели откладываться в его сознании, в котором, словно в святыне, бережно хранился светлый образ Маргариты. И если б с первых дней пребывания в семинарии в списках обязательной для изучения литературы значились труды Овидия и Вергилия, возможно, они быстрее примирили бы Эугенио с необходимостью изучения латыни, которая давалась ему с неимоверным трудом.

Между тем, знание латыни было необходимо, чтобы стать священником, поэтому Эугенио отдавался учебе со всем пылом и с неслыханным рвением, тщетно пытаясь забыть столь будораживший его образ подруги детства. В этом стремлении его склонность к мистицизму и религии были очень действенны и, направленные на его земные пристрастия, помогали хоть сколько-нибудь заглушить мучавшие его воспоминания и заменить их безмятежностью и спокойствием молитв, вознесенных к Иисусу и Богоматери.

Любовь и привязанность в своей наивной душе, еще не понимавшей разницы между любовью к Богу и любовью к его прекраснейшему творению — женщине, созданной, чтобы быть любимой, он старался заглушить тягой к образованию.

Доброе, чуткое сердце Эугенио, не находившее излияния чувств к своим земным привязанностям, находило убежище в аскетизме и религиозном рвении. Юноша тщетно старался отыскать название тому светлому чувству к Маргарите, которое неустанно будоражило его сердце.

Взывая к Небу в своих молитвах, в часы мистического забвения, в ореоле ангелов, окружавших престол Богоматери, виделось ему ласковое и нежное лицо Маргариты.

Эта искренняя, глубокая привязанность, еще не выросшая в любовь, как легкий, свежий бриз освежала суровую монастырскую жизнь, в то время как набожность и благочестие смягчали пыл его чувств, не давая им превратиться во всепоглощающую страсть.

Священники не могли не заметить его склонности к уединению и мечтательности и находили способы воодушевить его беседами и чтением благочестивых книг.

В то время достойные почитания святые отцы, служившие в Конгрегации Святого Викентия де Поля[9], которым многим была обязана эта провинция, были весьма озабочены привлечением неофитов в свою общину. Подобно иезуитам, разве что с большей добросовестностью и меньшей суровостью, они старались донести духовное и интеллектуальное образование мальчикам, тем самым привив им вкус к аскетичной монастырской жизни и подтолкнуть к желанию надеть сутану.

Их труды не остались безуспешными, и многие юноши из благочестивых семей потянулись к дверям обители Святого Викентия.

Святые отцы не могли оставить без внимания тягу Эугенио к Богу и мечтали однажды увидеть его членом своей общины, поэтому быстро определили ему подходящее послушание.

Жизнь в семинарии была если и не такой беззаботной и радостной, как в родительском доме, но понятной, спокойной и безмятежной. С каждым днем Эугенио успокаивал хотя бы часть своего сердца, ум его стал ясен, и он быстро освоил все, что так сложно далось ему в начале учебы.

Образ Маргариты по-прежнему владел его сердцем, но по прошествии времени уже не так будоражил его.

Теперь она являлась ему в помыслах ангелом, грустно улыбавшимся издалека, откуда-то из-за размытых очертаний горизонта. Куда испарились воспоминания, от которых наворачивались на глаза слезы и кипела кровь?

Однако же по прошествии двух лет одно происшествие вновь всколыхнуло его размеренное, спокойное, пусть и немного меланхоличное, существование.

Эугенио приступил к третьему курсу латыни и принялся за перевод «Скорбных элегий» Овидия и од Вергилия. Он уже давно проявлял интерес к поэзии, чему в немалой степени способствовали его яркое воображение и чуткое, отзывчивое сердце.

Лишь малого не хватало ему, чтобы всей душой затеряться в далеких горизонтах, в фантастических пейзажах, полных волшебства, света и гармонии, где самые высокие умы находили приют, убегая от пошлости и суровости повседневной жизни.

Вергилий и Овидий словно подали ему руку и пригласили в этот чудесный, таинственный храм гармонии.

Поэзия стала путеводной нитью для его живой фантазии, пытливого ума и любящего сердца.

Религия, любовь и поэзия — вот все, что нужно было, чтобы наполнить смыслом и счастьем его существование. Словно три ангела они вознесли на своих крылах его чистую, невинную душу к высшему небесному наслаждению.

С первых строк Вергилия, прочитанных им, Эугению ощутил божественное дуновение поэзии, и душа его открылась новым, неизведанным эмоциям. Оды Вергилия восхитили его. Рассказы о любви увлекали, возвращая его к воспоминаниям об искренних, очаровывающих картинах деревенской жизни, в которых он так часто представлял себя главным героем. Он предавался сладостной тоске о счастливом времени, проведенном на полях родительской фазенды, где они с Маргаритой заботились о маленьком стаде тетушки Умбелины.