Читать книгу "Будь здоров, жмурик - Евгений Гузеев"

Итак, я ведь уже давно потерял ощущение привычной физической тяжести, чувства голода, холода или тепла и прочих физических и физиологических процессов, привычных до боли. Это – само собой. Нет уже, как говорится, страха и упрека, как у Дзержинского. А теперь вот все сдвинулось с места, появилось ощущение полета, будто моя душа стала такой, как та самая огромная капля в невесомости, постоянно меняющая свою форму. Лечу, лечу, медленно и мягко, кайфую и не понимаю куда, в какую сторону, вверх или вниз, вперед или назад и, главное, зачем. Приятно, легко, комфортно, уютно. Хотелось бы вечно пребывать в этом состоянии. Вижу (не глазами, чем-то иным) темно-синюю светящуюся сферу над собой, не знаю, небо ли это, ибо звезд и более крупных светил не наблюдаю. Что там подо мной – огни города или черная пустота – не понимаю, нет возможности развернуться на 180 градусов. А может наоборот – все невидимое надо мной. Вот и время как будто остановилось. Где ты, где ты, тело мое, сбитое Запорожцем и истерзанное некрофилом – ценным работником морга? Не пойму. Но прощай, на всякий случай, прощай. Третий ли уже день, девятый или сороковой? А может пятый или тысяча девятьсот восьмидесятый? А, плевать, мне уже все равно. Могу ли я вечно пребывать в этом малиннике, размышляю? Почему бы нет. Здорово же.

Остатки моего разума, лишенные материи, однако, догадались, что все не так примитивно заканчивается, мол, кукиш с маслом, размечтался ты, брат. Не вечно же тебе так лениво кайф ловить. Ради чего ты на земле мучился? Чтобы только так вот плавать в пустоте бесконечно долго? Действительно, земная наша логика не потеряла и здесь своего значения. Скорость моего полета, как мне показалось, в какой-то момент стала изменяться. Ну, все, поехали, – пронеслась в моей аморфной голове гагаринская фраза, когда резко возросла скорость движения. И тогда я взмахнул рукой, как он сам – герой пахмутовского песенного шедевра. Наверно, и рука была уже не рука, а какая-то астральная псевдоподия. Действительно, тронулись и полетели, и все быстрей и быстрей. Опять было непонятно, сколько этот полет продолжался. А когда он вдруг неожиданно прервался, я успел съехидничать про себя – а вот и приехали, здравствуйте, девочки. В этот самый момент возникло ощущение, что вся эта моя, оставившая тело, субстанция влилась снова в какой-то сосуд и обрела знакомую форму «ручки-ножки-огуречик» и т. п. (Вот для чего я огуречный рассол давеча припомнил?). Тотчас мне показалось, что я крепко и сладко засыпаю, ничего не успев разглядеть вокруг себя, даже света или тьмы.

Глава 3

Утром, если это было утро, я по привычке сладко потянулся, и только потом открыл глаза. То, что я увидел, почему-то не сильно удивило, хотя было чему удивляться. Прежде всего – я сам. Да, я был самим собой, но только каким-то нематериальным. Нет, не из дыма или облака сотканный, не какая-нибудь там голограмма, а процентов на пятьдесят привычный материальный субъект с его ощущениями. Однако чувствовал я в себе только все хорошее – здоровье, легкость, силу, прекрасное настроение, какие-то неясные способности, готовые вырваться наружу. В то же время все это не было материей, а, как я сразу стал подозревать, лишь ощущением материальности. Это, примерно, как больной, которому оттяпали на операции ногу, чувствует ее вполне реально очень длительное время. А если нога до ампутации болела, то и боль он чувствует. Но у меня-то как раз никаких фантомных болей не было. Как раз наоборот. Кроме того, я еще и видел все то, чего нет на самом деле, то есть свое фантомное тело. В общем, всем глюкам глюки. Я тотчас оценил преимущества этого состояния и вспомнил почему-то себя в тяжелом похмелье, а было это не так давно, когда тошнило, болела голова и все тело, трясло, а опохмелиться было нечем. Потом вспомнилось что-то еще – усталость, холод, чрезмерная жара, чувство голода, ушибы. И я понял, что этого больше не будет. Ну что ж, замечательно.

Я лежал на огромной мягкой кровати с белоснежным бельем, сотканным то ли из нежнейшего пуха, то ли вообще из облака. В просторной комнате было светло, что-то красивое и яркое прорисовывалось в небольшом окошке. Мебель была непонятно какая – обыкновенная, в основном старая, антикварная, но не сказал бы, что прямо уж музейная. Поодаль стоял небольшой письменный стол, тоже старенький, дореволюционный, за которым сидел мужчина неопределенного возраста. Он был одет в длинную, ниже колена, белую сорочку. И на меня, кстати, кто-то напялил такую же. На ногах его были спортивные носки с двумя-тремя красными полосками по верхнему краю и сандалии, как у греческих философов. Впрочем, в античные времена многие ходили в сандалиях, не только умные люди, размышляющие о мироздании. У этого носки как-то не сочетались с сандалиями, уж лучше бы напялил кроссовки или кеды, а лучше на босую ногу. Он сидел на табуретке домашней ручной работы, и сзади у него болтались два больших крыла, будто снятые с лебедя. Непонятно, были ли проделаны в сорочке дырки для крыльев, или крылья были прикреплены прямо к ткани. На столе лежала толстая раскрытая книга, типа амбарной, и человек (?) что-то старательно в нее записывал, скрепя белым гусиным (?) пером. Чернила на кончике пера быстро кончались, поэтому ему приходилось пользоваться чернильницей каждые несколько секунд. Чтобы не заляпалась белая ткань рукавов, ниже локтей и до запястий они были защищены так называемыми нарукавниками из синего сатина – именно такими, какими пользовались счетоводы, что изображались в старых советских фильмах. Кстати, счеты тоже присутствовали на столе. Писака то и дело возвращал на место указательным пальцем плохонькие очки, которые сползали с переносицы в сторону кончика носа, как санки с горки. Субъект был скорее светловолосым, чем рыжим, чуть лысоватым. Оставшиеся волосы торчали в стороны, как пакля – не были толком причесаны. Чем-то тип этот походил на доктора Айболита, не смотря на отсутствие бороденки. Однако, я сразу понял, что врач мне не понадобится – уж больно здоровым я себя спозаранку почувствовал. Еще отметил я про себя отсутствие привычных позывов со стороны мочевого пузыря – с утра-то. Ну, и это… Никакого излишнего напряжения внизу. Короче, мне показалось, что в этом мире отпадает потребность не только в туалет ходить, но и вся эта мочеполовая система присутствует лишь с целью поддержания привычного мужского фенотипа. Это как у скульпторов. Можно было бы, например, Давида сообразить без этих всяких мелочей, из-за которых гимназистки становятся румяными без крещенских морозов, которых во Флоренции отродясь не бывало. На хрен они, эти телесные предметы физиологии, статуям нужны? Ан нет, не положено. Классицизм. А нынче – да, и кубом изобразить тебя могут, и цилиндром, и черным квадратом. И я на секунду представил себя чем-то вроде ящика из-под телевизора. Не хотелось бы быть таким вот на том, то есть теперь уже на этом свете.

– Дяденька, – позвал я тихонько, – я проснулся.

– А, извиняюсь, я и не заметил, – ответил тот суетливо. – Ну вот и хорошо. Сейчас, сейчас. Точку вот поставлю. Тьфу ты, черт. Опять клякса. Ну ладно уж…

– Да вы не торопитесь из-за меня-то…

– Нет, все, все. Хватит кляксы ставить, – сказал дядя, положил перо в стаканчик мраморного чернильного прибора, в центре которого красовался бронзовый амурчик, снял очки и нарукавники. – Ну-с, я вас внимательно слушаю, – повернулся он ко мне.