Читать книгу "Под розой - Мария Эрнестам"

Но, несмотря на профессионализм фру Линдстрём, у нас дома никогда не было уютно. Я помню, как меняли мебель, вносили и выносили диваны, вешали картины, а гостиная превращалась в «салон». Туда даже купили пианино, к которому никто не прикасался. Мама с папой не умели играть, а мои робкие попытки подняли на смех, отбив всякое желание учиться. Когда мебель была расставлена, ее тут же словно затянуло невидимой липкой паутиной. Все предметы, казалось, были подобраны бессистемно, не создавая цельного образа. Однако никого, кроме меня, это не волновало. Главное, что в холодильнике была еда, а в баре — спиртное. Остальное значения не имело.

У нас постоянно жили чужие люди, и раскладные кровати, сумки и разбросанная повсюду одежда не позволяли навести порядок. Поток маминых родственников с севера, приезжавших погостить или живших у нас, пока искали работу, не иссякал. А еще кто-то всегда оставался ночевать после вечеринок, затянувшихся почти до утра, так что мы с отцом и матерью редко оказывались в доме одни. В нем почти никогда не было тихо.

В детстве я недоумевала, почему моя мама не заботится о доме, как мамы соседских детей. Теперь я понимаю: по тем временам она совершила довольно мужественный поступок. Ужасно было не то, что я сидела одна, когда ее не было дома, а то, что и с ней я чувствовала себя одинокой. Я вообще не помню, чтобы она проводила со мной время — качала колыбель или помогала рисовать, лепила для меня снеговика, даже просто обнимала… Как ни стараюсь припомнить, перед глазами — пустота.

Но я хорошо помню, что стоило ей меня увидеть, как голос у нее становился сердитым и раздраженным. Она всячески показывала, что я — ошибка. В свете молний у меня перед глазами вспыхивают сцены из детства. Я и не думала, что все еще это помню. Я бегу к маме, раскинув руки, а она отшатывается от меня, выплевывая: «Ты испортишь мне платье!». Я подхожу к ней с книгой в руках и спрашиваю: «Почитаешь мне?», а в ответ слышу: «Может, позже…». Это «позже» означало «никогда». Я помню, как одновременно хочу и не хочу ее видеть, как приближаюсь и убегаю, как люблю и ненавижу. Я подкрадываюсь и обнимаю ее колени, а она отпихивает меня ногой. Я падаю на спину и кричу. Этот детский крик заставляет меня вздрогнуть.

Мамы для меня не существовало. Папа уделял мне время, но только когда ему позволяли, в редкие минуты вечерами или в выходные, когда не работал и не нужен был матери. Обо мне заботились няни. Это были молодые девушки, которые, работая у нас, надеялись получить опыт, который потом пригодился бы им на должности учителя или медсестры. Они оставались на год, а потом исчезали. Иногда приезжали девушки с севера, из Норланда, их присылала бабушка. От каждой я узнавала что-то новое. Была Тильда, которой нравилось шить. Она делала одежду для моих кукол. Мод превосходно пекла пирожки. Сейчас мне трудно представить, как эти юные создания могли обслуживать весь дом: убирать, стирать, гладить, готовить, да еще и заниматься мной, но тогда это казалось вполне естественным.

Я принимала их, не раскрываясь перед ними. Они были милые, но недостаточно милые, чтобы я могла довериться им, не рискуя быть отвергнутой. Скрывать свои чувства вошло у меня в привычку. Поэтому меня продолжали считать странным и трудным ребенком: я охотно сидела одна и играла сама с собой.

Вечерами я стремилась оказаться рядом с папой, чувствовать его особый запах, означавший для меня надежность. Я крепко прижималась к нему и быстро засыпала, а мама на другой стороне постели злилась, что я никогда не прихожу к ней. Я старалась не попадаться ей на глаза, потому что знала: стоит мне приблизиться, она меня оттолкнет.

Сегодня я сама справляюсь со своими проблемами. Свен многого не знает. Да и чем он мог бы помочь? Каждый стареет сам по себе. Говорят, у семейных пар есть духовная связь. Я в это не верю. Глубоко внутри мы все одиноки. Приходим в этот мир в одиночку и уходим тоже, даже если в течение жизни окружены любовью и заботой. Наступает время, когда мы напоминаем насекомое на песке: чем больше оно старается выбраться, тем глубже его засасывает. Я всегда могла занести топор, когда требовалось.

Бутылка наполовину пуста, я подавляю желание подлить в бокал. Птица все еще лежит на полу террасы. Боюсь, она серьезно покалечилась. Интересно, ей было больше семи лет?..

17 июня

Свен понял наконец, что по ночам я веду дневник, и смеется надо мной, сумасшедшей женщиной, которая, словно девчонка, выводит каракули на бумаге.

— Ты что, мемуары пишешь? — интересуется он. — Тогда я должен их отредактировать, чтобы ты не написала чего-нибудь непристойного, — говорит он, похлопывая меня по руке. На самом деле он встревожен. Боится, что я изображу его в невыгодном свете. Бедный Свен, он расстроился бы, если б узнал, что я почти не упоминаю о нем в дневнике.

Свен. Почему именно он? Наверное, потому что я всегда чувствовала себя рядом с ним защищенной и потому что он принимал меня такой, какая я есть. Благодаря ему с годами я тоже начала себя принимать. Когда-то я верила, что Свен таит в себе загадки и спрятанные сокровища. Словно сосуд, на дне которого я найду драгоценные камни, стоит только потрудиться и заглянуть поглубже. Теперь я знаю, что он хороший человек, но ничего подобного в нем нет. То, что в него кидают, опускается на дно и остается лежать там без единого шанса снова оказаться на свободе.

Вот почему наш союз всегда держался на том, что Свен соглашался отдать обратно, как кит, который выбрасывает струю воды в воздух. У нас все не лучше и не хуже, чем у других. На самом деле, нам хорошо вместе в привычной обыденной жизни. И мы бережно храним наши тайны.

Сегодня я для разнообразия села за дневник после обеда. Стол теперь чистый. Бутылки унесены в подвал, цветы, оставшиеся с дня рождения, выброшены, остались только мои розы, сорт «Maiden’s Blush». Раскрытые бутоны нежно-розового цвета пережили дождь и остались такими же пышными и свежими. Этот сорт, «Maiden’s blush», «Румянец Девственницы», я посадила одним из первых и благодарна ему за стойкость и свежий чувственный аромат, из-за которого во Франции его называют «Бедра нимфы» или что-то в таком духе. Подходящее название, но слишком смелое для викторианской Англии. Там они превратились в «Румянец девственницы», и мы, суровые северяне, последовали примеру чопорных англичан, о чем я сожалею каждый раз, когда вижу эти пышные, сочные бутоны.

Совершенство роз напоминает, что в детстве мне постоянно указывали на недостатки. Когда мне исполнилось семь, мама решила, что со мной что-то не так. «Моя дочь со странностями», — так она выразилась. Я уже тогда знала, что такое предательство, и это заставило меня измениться.

Как раз тогда уволилась очередная няня. Не помню почему, но в один прекрасный день она просто исчезла, и некоторое время мы не могли найти новую. Папа служил инженером, мама тоже была занята на службе. Дела у ее фирмы шли хорошо, и работы все прибывало. Подумывали даже о том, чтобы пригласить бабушку, но в последнюю минуту она сама позвонила и сообщила, что нашла нам подходящую домработницу.

Ее звали Бритта. Ей не исполнилось и пятнадцати, но приходилось работать, потому что она была из бедной многодетной семьи. Отец Бритты умер, когда ей было девять лет, и, по словам бабушки, она привыкла помогать по хозяйству. Мама и папа согласились. Комната прежней няни была готова принять новую. Через неделю Бритта позвонила в нашу дверь.