Читать книгу "Пересмешник - Уолтер Тевис"

– И вы решили в этом разобраться? – спросил Споффорт.

– Да. – Бентли тряхнул головой, будто силясь прогнать воспоминания. – Я прокрутил фильм еще раз, потом еще. Он меня зачаровывал. У меня было чувство, что происходящее в нем очень…

Он умолк, не сумев подобрать слова.

– Значимо? – спросил Споффорт.

– Да. Значимо.

Бентли на мгновение посмотрел Споффорту в глаза, вопреки правилу обязательной вежливости, затем перевел взгляд на окно, за которым обкуренные студенты сидели все так же молча, изредка клюя носом.

– И что дальше?

– Я смотрел фильм снова и снова, больше раз, чем могу сосчитать. И постепенно начал понимать, как будто с самого начала знал, только сам этого не сознавал, что учительница и класс смотрят на значки и говорят слова, которые этими значками изображаются. Значки были как картинки. Картинки слов. На них можно было глядеть и говорить слова вслух. Позже я узнал, что можно смотреть на значки и слышать слова беззвучно. Те же слова и еще другие были в книжках, которые я нашел.

– И вы научились понимать другие слова? – спросил Споффорт. Голос у него был спокойный, ровный.

– Да. На это ушло много времени. Надо было понять, что слова состоят из букв. Буквы означают звуки, всегда одни и те же. Я изучал их день за днем, не мог оторваться. Так приятно было находить то, что книги могут сказать у меня в голове… – Он поглядел в пол. – Я не останавливался, пока не узнал каждое слово в четырех книжках. Только потом, найдя еще три книги, я узнал, что это называется «читать».

Он умолк и несколько мгновений спустя робко взглянул на Споффорта.

Споффорт долго смотрел на него, затем легонько кивнул:

– Ясно. Бентли, вы когда-нибудь слышали про немые фильмы?

– Немые фильмы? Нет.

Споффорт еле заметно улыбнулся.

– Едва ли многие о них слышали. Они очень древние. Недавно их обнаружили довольно много, при сносе.

– Да? – вежливо спросил Бентли, не понимая.

– Особенность немых фильмов, профессор Бентли, – медленно проговорил Споффорт, – что речь актеров в них не произносится, а записана. – Он мягко улыбнулся. – Чтобы понять, ее нужно прочесть.

Бентли

День первый

Споффорт предложил мне это. Говорить в диктофон вечером после работы, рассказывать, что сделал за день. Он дал мне для этого лишний ББ.

Работа по временам утомительная, однако она приносит удовлетворение. Я занимаюсь ею уже пять дней, но только сегодня настолько освоился с диктофоном, что начал говорить в него сам. А что можно про меня рассказать? Я неинтересный человек.

Фильмы хрупкие, обращаться с ними надо очень бережно. Когда лента рвется – а это случается часто, – я должен аккуратно ее склеивать. Я просил проректора Споффорта дать мне в помощь робота, например робота-недоумка, выученного на стоматолога или на другую тонкую работу, но тот ответил только: «Это будет очень дорого». И я уверен, что он прав. Так что я вставляю фильм в странный древний аппарат, который называется проектором, проверяю, что лента идет правильно, и показываю его на маленьком экране в своей комнате. Проектор все время гудит. Но здесь, в подвале старой библиотеки, даже мои шаги раздаются чересчур громко. Никто сюда не заходит, и старые стены из нержавейки поросли мхом.

Когда на экране появляются буквы, я останавливаю проектор и читаю их в диктофон. Некоторые строчки, например: «Нет!» или «Конец» занимают совсем мало времени, потому что их я произношу почти без затруднений. Но бывают трудные фразы и трудное написание, и тогда мне приходится подолгу изучать строчку, прежде чем я смогу уверенно ее произнести. Одна из самых трудных надписей была на черном фоне после очень эмоциональной сцены, в которой девушка выражала встревоженность. Вот эта фраза целиком: «Если д-р Карротрес не придет прямо сейчас, мама лишится рассудка». Представляете, каково мне было ее разобрать! И еще одна: «Лишь пересмешник поет на опушке леса». Это говорил старик девушке.

Сами фильмы тоже иногда завораживают. Я уже посмотрел больше, чем умею сосчитать, и все равно это только малая часть. Все они черно-белые и все дергаются, как огромная обезьяна в «Конг возвращается». В них все странное, не только то, как персонажи говорят и действуют. В них есть – как это сказать? – ощущение вовлеченности, ощущение, что через них прокатываются мощные волны чувств. Однако, на мой взгляд, они иногда невыразительные и бессмысленные, как отполированный камень. Конечно, я не знаю, кто такой «пересмешник» или что означает «д-р». И все же больше этого, больше странности меня смущает атмосфера древности в изображаемой ими жизни. Намек на чувства, совершенно для меня неведомые, но общие для каждого тогдашнего жителя, а сейчас полностью утраченные. Чаще всего я испытываю грусть. «Лишь пересмешник поет на опушке леса». Грусть.

Я часто обедаю у себя в комнате. Миска фасолевого супа и эрзацбекон. Или соевый батончик. Сервоуборщика запрограммировали по моей просьбе приносить мне еду из университетского кафетерия. Иногда я медленно ем, снова и снова прокручивая один и тот же кусок фильма и силясь проникнуть в туманное прошлое. Бывает, я вижу такое, что потом не могу забыть. Например, сцену, где девочка плачет на могиле в поле. Или лошадь стоит на городской улице, на ней обвислая шляпа, уши торчат в дырки. Или старики пьют из больших стеклянных кружек и беззвучно смеются на экране. Иногда, глядя на такое, я начинаю плакать.

А потом, на несколько дней кряду, все чувства уходят, и я механически просматриваю обе катушки фильма от начала до конца, диктуя: «Байограф-пикчерс представляет „Плач Маргариты“, режиссер Джон У. Кили, в главной роли Мэри Пикфорд» и так далее до слова: «Конец». Потом выключаю диктофон, вынимаю стальной шарик и кладу его в отделение черной герметичной коробки с фильмом. И перехожу к следующему.

Это тяжело и скучно. Я поддерживаю себя марихуаной, а когда становится совсем невмоготу, ложусь подремать.

День третий

Сегодня я видел групповое самосожжение, первый раз в жизни. Двое молодых людей и девушка сели на Пятой авеню перед зданием, где делают и раздают обувь. Они выглядели мокрыми – видимо, полили себя какой-то горючей жидкостью. Я заметил их в тот самый момент, когда девушка поднесла огонек зажигалки к подолу своей джинсовой юбки. Наверное, они заранее накачались нужными препаратами, потому что на лицах не было и следа боли, только что-то вроде улыбок, когда бледное в солнечном свете пламя окутывало их желтым газовым цветком. Они стали сперва красными, затем черными. Несколько прохожих остановились посмотреть. Постепенно стал чувствоваться неприятный запах, и я ушел.

Я слышал про групповые самосожжения – в них всегда участвуют по три человека, – но сам их никогда не видел. Говорят, в Нью-Йорке они случаются часто.

Я нашел книгу. Настоящую книгу! Не такую, как те, что я читал в Огайо: они были тоненькие и рассказывали только про Роберто, Консуэлу и их пса Барбоску, – а настоящую, толстую и увесистую.