Читать книгу "Меня спасла слеза - Эрве Де Шаландар"

Некоторые посетители только говорят со мной: они меня отчитывают, увещевают. Это мои подруги Шанталь и Любинка, а еще моя золовка Мари-Роз.

— Анжель, моргни хотя бы! Ты уже достаточно спала, проснись, пожалуйста! Это на тебя не похоже, лежать вот так все время. Подумай о нас! О твоем муже! О твоей дочери и внучках!

Мне нравится чувствовать присутствие людей. Это связь с жизнью, с той самой жизнью, с которой я не хочу расставаться. Не имеет значения, говорят ли со мной посетители, молятся, рыдают или бормочут. Мне нужны их голоса, их дыхание. Я ими питаюсь, они мой кислород.

Но я только и делаю, что думаю о вас! Они меня трясут, и я говорю себе, что, по сути, избалована: меня не бросают. Навещают, хотя мне нечего предложить в ответ. Меня еще не забыли. Я слышу: «Одновременно не больше двух человек», и представляю, что там целый автобус народа, и люди терпеливо ждут своей очереди. Что так много желающих побыть возле меня, постоять возле моего тела, как бывает во время пышных похорон. И эта очередь даже продолжается на улице! Я вспоминаю виденные по телевизору похороны Иоанна Павла II в Риме: длинная людская лента соединила базилику Святого Петра с берегами Тибра.

Я не слишком далека от истины. С одной стороны, многие друзья, хотя они никогда в этом не признаются, уже считают меня мертвой. С другой стороны, за дверью моей палаты много ожидающих своей очереди войти ко мне.

Реанимация — это преддверие смерти. Не обязательно переступать роковой порог, но живешь где-то совсем рядом. Проектируя больницы, архитекторы часто размещают это отделение по соседству с моргом.

Регулярно звучит сигнал тревоги, после чего начинается беготня медсестер. Это знак того, что жизнь собирается покинуть какую-то палату. В реанимации медики бросаются в первую очередь к приборам. Экраны говорят им, может ли партия продолжаться или она только что закончилась. Тогда на мониторах появляется нечто вроде надписи «Game over».

Поток посетителей в реанимации регулируют куда строже, чем в других отделениях. Пришедшие навестить больного должны подчиняться строгим правилам гигиены, чтобы не передавать бактерии и вирусы. Прежде чем войти, нужно подождать в зале, который служит шлюзовой камерой. Это ожидание часто бывает очень долгим. Слишком долгим… Моих друзей забыли там на два часа. А потом попросили уйти, не позволив даже заглянуть в палату. И это без видимой причины, без каких бы то ни было объяснений. Как будто хотели отбить у них желание приходить.

Даже Рэй поначалу вынужден подчиняться такому распорядку. Он пытается как-то продолжать работу, но вынужден терять время в больнице в ожидании, не понимая, почему. Но он не из тех, кто смиряется. Рэй быстро обнаруживает другой вход, дверь для персонала. Он заявляет о своих правах. Ничто не помешает ему меня увидеть, особенно если нет объективных причин запретить ему это.

Сегодня я знаю, насколько важно говорить даже с теми, кого считаешь мертвым. Сегодня я знаю, что больной обречен, если никто не приходит его навестить.

Он устраивает все так, чтобы навещать меня дважды в день, сразу после обеда и вечером. Со мной он говорит мало, как я уже сказала, и я на него за это совсем не сержусь. Трудно говорить с тем, кого считаешь отсутствующим. Я вспоминаю отца, когда у него был сепсис. Ему было семьдесят девять лет. Когда я приходила его навестить, не могла сказать ему ни слова. Признаюсь, что даже немного его боялась. Он лежал неподвижно, и от этого я теряла дар речи. Трудно произносить монолог перед неподвижным телом. Но сегодня я знаю, насколько важно говорить даже с теми, кого считаешь мертвым. Сегодня я знаю, что больной обречен, если никто не приходит его навестить.

Рэй берет меня за руку. Ему определенно приятно ощутить тепло моего тела. Он слегка поднимает мою руку, потом нежно отпускает ее. Рука падает на постель, как конечность тряпичной куклы. Мое тело не холодное, не твердое. Он, Рэй, навидался трупов, когда работал в полиции. Он знает, что я не труп. Пока еще не труп, несмотря на то что некоторые в больнице уже начинают считать меня мертвой.

Мы существуем лишь во взглядах других людей. Боюсь, что без взглядов Рэя и Кати я уже была бы мертва.

Глава 6. Место, где мучают невинных

— Ты уже это делала?

— Нет, никогда.

Это сестры или санитарки.

Они собираются заняться мной. О чем они говорят? Что они будут делать?

Несколько секунд я слышу только: «Бетадин зеленый, две трети, одна треть», а потом чувствую, что со мной что-то происходит. Сначала в носу становится щекотно, потом больно: в него пытаются что-то засунуть. Одновременно в рот тоже что-то вставляют.

На этот раз ощущение такое, будто в горло мне засунули кисть руки целиком, а через нос льются потоки воды! С одной стороны, я словно тону, а с другой — меня словно раздирают клыки и когти неизвестного зверя.

Боль невыносимая. Нереальная, неописуемая. И она становится только сильнее от моей беспомощности. Я не только не могу отбиваться, но даже сказать ничего не могу. Я умираю от мучительных ощущений, но я сама скромность и никак не заявляю об этом. Ни крика, ни гримасы, ни дрожи.

Я задыхаюсь. Что они делают? Почему мне не сделали обезболивание? Моя душа кричит, и это самый отчаянный молчаливый крик. Прибор, оказавшийся у меня во рту, двигается вперед и назад, он царапает мне основание языка. У меня такое ощущение, будто из меня вытаскивают внутренности. Я бы хотела, чтобы меня вырвало, мне хотелось заплакать, застонать, закричать, ударить. Как бы я хотела быть крокодилом и укусить нападающего, убить его ударом хвоста!

Но внешне я по-прежнему спокойна, бесстрастна, согласна на все. Инертна, как ствол дерева, над которым трудится пила. Дерево не кричит, лесоруб пилит.

Но внутри я взрываюсь. Слишком много боли, несчастья, несправедливости.

Зачем эта пытка? Зачем это насилие?

Теперь я знаю, что пережили жертвы инквизиции, у которых вырывали кусочки кожи или отрезали части конечностей в обмен на признания. Они хотя бы могли поначалу кричать, а потом говорить. Я готова во всем признаться! Во всех самых страшных грехах, во всех преступлениях, которых я не совершала. Прекратите, я скажу все, что вы хотите услышать! Но знайте: я оказалась здесь из-за головной боли, а у меня вырывают слизистые.

Боль невыносимая. Нереальная, неописуемая. А я не только не могу отбиваться, но даже сказать ничего не могу. Ни крика, ни гримасы, ни дрожи. Почему мне не сделали обезболивание?

Мне остается только концентрироваться на боли, которая атакует снова и снова, бесконечная, невыносимая. Позже я узнаю, что они делают: они промывают мне верхнечелюстные пазухи. Одна заливает средство в нос, другая «подхватывает» его в глубине горла, чтобы я его не глотала. Она делает это аппаратом, похожим на маленький пылесос.

— Ты видишь? — одна из женщин продолжает разговор. — У нее двусторонний синусит и хронический мастоидит слева.