Читать книгу "Догмат крови - Сергей Степанов"

Потом, когда он уже был кандидатом на судебные должности, в центре сквера поставили памятник императору Николаю Первому в военной форме, опирающемуся на тумбу с планом Киева. На высоком постаменте были укреплены четыре барельефа, иллюстрирующие главные благодеяния, которые монарх оказал городу: строительство Университета, Первой гимназии, Кадетского корпуса и Цепного моста. Два барельефа вызывали в душе Фененко особенные чувства. Он учился в Первой гимназии, действительно первой в городе по всем предметам, а потом провел четыре незабываемых года в университетских стенах. При взгляде на громадный параллелепипед с восьмью высокими стройными колонами, над которыми золотыми буквами сияла надпись «Императорский университет св. Владимира», у Фененко потеплело на душе. Много воспоминаний было связано с этими темно-вишневыми стенами в цвет ордена святого Владимира: убаюкивающая тишина малой и большой библиотеки, шумная разноголосица внутреннего двора, занятия по философии права.

Этот предмет вел приват-доцент князь Трубецкой. Для его лекций отводилась четырнадцатая, самая большая аудитория, и она всегда была полна студентами даже из других учебных заведений. Особенно много было курсисток, влюбленных в князя, изумительного оратора и светского человека. Трубецкой первым завел неслыханное новшество, разрешив студентам выступать с публичными рефератами. Фененко тоже делал доклад, а потом выдержал диспут с двумя оппонентами: Евгением Тарле, студентом историко-филологического, и своим собратом-юристом Николаем Бердяевым, членом марксистского кружка, организованного гимназистом Анатолием Луначарским.

В сравнении с элегантным князем остальная университетская профессура выглядела провинциальной и неуклюжей. Были и совсем курьезные личности, но даже о них Фененко сейчас вспоминал с большой теплотой. Чего стоило одно только появление профессора Владимирского-Буданова. Несколько поколений студентов держали экзамены по его учебникам, однако в годы учебы Фененко профессор был уже в преклонном возрасте и держался в университете благодаря старой славе. Его приводили на лекции пожилые родственницы, долго раскутывали из многочисленных пледов, потом ставили за кафедру. Владимирский-Буданов начинал вещать нечто, имеющее отношение к истории русского права, причем большинство фраз застревало в его обвисших казацких усах. Через четверть часа, когда речь профессора окончательно превращалась в невнятное бормотание, заботливые родственницы снова упаковывали старика в пледы и бережно уводили из аудитории, а студенты направлялись в ближайшую портерную, каких было множество в «Латинском квартале», как называли улицы Тарасовскую, Паньковскую, Жилянскую, Никольско-Ботаническую и Жандармскую, где снимали дешевые комнаты и углы приехавшие вкусить науку молодые люди. Бывало, студенты за стаканом дешевого портвейна до хрипоты спорили обо всем на свете.

Увы, где теперь пылкие спорщики! Тарле приват-доцентом в столице, Бердяев отошел от марксизма, пишет что-то в славянофильском духе. Другие спились или превратились в пошлых обывателей. «А все-таки студенческие годы — прекрасное время, когда кажется, что все еще впереди!» — думал Фененко, поравнявшись с шумной очередью студентов, пришедших в канцелярию за отпускными свидетельствами на пасхальные каникулы. Фененко по мере сил старался сохранять верность идеалам молодости. Он мог себе позволить либеральные взгляды, поскольку имел до известной степени независимое положение. От отца, Кролевецкого уездного предводителя дворянства, они с братом унаследовали имение Морозовка и еще кое-какие земельные владения, которые сдавали в аренду местным крестьянам. В крайнем случае, если бы на чиновничьей службе стало совсем невыносимо, следователь мог подать в отставку, уехать в свою Морозовку и вести там ленивую жизнь помещика.

Анатомический театр киевского университета находился далеко от красного параллелепипеда с колонами. Фененко миновал Ботанический сад, пересек широкий Бибиковский бульвар, прошел всю Пироговскую улицу и вступил в рустированное классической архитектуры здание. Анатомический театр был устроен по последнему слову науки. Стеклянная крыша пропускала свет, и даже в ненастный день внутри было достаточно светло. Длинный зал, уставленный тремя рядами цинковых столов, был пуст, и только в дальнем углу несколько студентов в белых халатах склонились над вскрытым трупом. Бесшумно открылась дверь на противоположной стороне, и в зал пружинистой походкой вступил морщинистый старик — декан медицинского факультета Оболонский. Сопровождавший его доктор-прозектор Туфанов свернул к группе студентов, и до ушей следователя донеслись слова:

— Кто вам, господа студиозы, выдал свеженький труп? Эй, служитель! Кому было велено: свежаков беречь!

Пока прозектор разбирался со студентами, декан Оболонский успел облачиться в плотный кожаный фартук.

— Начинаем? — спросил прозектор, присоединившийся к декану.

Оболонский кивнул. Двое служителей внесли носилки с трупом и переложили его на цинковый стол. Следователь впервые видел тело подростка, чьих убийц ему предстояло найти. «Какой он маленький! На вид не скажешь, что ему было тринадцать лет», — жалостливо подумал он. Андрей Ющинский лежал на столе, сложив руки на груди. Курносый нос, скошенный назад лоб и щеки были белыми, без единой кровинки. Короткие веки едва прикрывали глаза, как будто подростка сморило от усталости. Казалось, стоит его окликнуть, как он встрепенется и помчится по своим мальчишеским делам. Но в следующее мгновение следователь заметил на левом виске мальчика множество мелких запекшихся ранок, резко выделявшихся на белой коже, словно свинцовая дробь, рассыпанная на снегу неосторожным охотником. На тонкой шее подростка висел трогательный кипарисовый крестик, а под ним зияла открытая рана, словно дикий зверь вцепился в горло мальчика зубами и безжалостно истерзал его.

Оболонский и Туфанов приступили к наружному осмотру. С мертвого сняли курточку и брюки. Оболонский перечислял расположение и характер ранений:

— На шее с правой стороны от средней линии имеются два овальной формы ссаднения, проницающие в глубину ранения… Сердце отсутствует… Печени нет, имеется лишь левая доля… Мозг в брюшной полости…

— Виноват, где? — изумился следователь.

Прозектор Туфанов досадливо поморщился.

— Все пораженные внутренние органы при первом вскрытии взяты для препарирования. А мозг этот коновал Карпинский засунул в брюшную полость. Черепная коробка тоже в кабинете судебной медицины. Обычное дело. Наверное, вы, как и мои бездельники студиозы, не слишком любите заглядывать в анатомический театр?

Следователь сконфужено отошел в сторонку. Минут через сорок служители унесли тело. Оболонский и Туфанов удалились в кабинет судебной медицины. Фененко застал медиков у стеклянного вытяжного шкафа. Они вполголоса разговаривали, но замолчали сразу же, как только к ним приблизился следователь. На вопрос, что они могут сказать по результатам вскрытия, Оболонский, выдохнув струю сигарного дыма в вытяжной шкаф, ответил, что с учетом пасхальных каникул результаты экспертизы будут готовы не раньше чем через месяц.

— Помилуйте, ваше превосходительство, — всплеснул руками Фененко, — за это время преступник преспокойно скроется!