Читать книгу "Бриллианты на пять минут - Лариса Соболева"

Ксения Николаевна вышла во двор, набросив на плечи пальто, заглянула за угол дома и крикнула:

– Кто здесь?

Кусты сирени зашелестели, потом все стихло…

Глава 2

Казимир Лаврентьевич отказался от госпитализации наотрез, и два последующих дня он рылся в личных архивах вместо того, чтобы лежать в покое. Старый ювелир превратился в одержимого некоей идеей человека, но не посвящал домашних в тайну того, что он ищет.

На третий день вечером Генрих вошел в кабинет, опустился в кресло и долго наблюдал за отцом. Тот сидел за столом, благоговейно листал желтые страницы потрепанной тетради в твердом переплете, останавливая внимательный взгляд на каждой. Генрих слегка привстал и вытянул шею, стараясь рассмотреть, что в тетради так интересовало отца, но практически ничего не увидел, кроме выцветших строк, написанных мелким почерком. Он снова устроился в кресле, закинув ногу на ногу, затем мягко сказал:

– Папа, может, ты объяснишь, что с тобой происходит?

– А что со мной происходит? – не отрываясь от страниц, пробубнил Казимир Лаврентьевич.

– После приступа ты на себя не похож. Скажи, в чем дело? Мать волнуется, считает, что у тебя наблюдается некоторое расстройство рассудка. Извини, но, похоже, она права.

– Чепуха! – раздраженно бросил через плечо Казимир Лаврентьевич. Потом откинулся на спинку стула, запрокинул голову и, глядя в потолок, прошептал: – Это потрясение. Всего-навсего потрясение.

– И что же тебя так потрясло? Папа, ответь, пожалуйста.

Казимир Лаврентьевич взглянул на сына, затем опустил голову и признался:

– Колье. Колье, которое приносила старуха.

– А что было в том колье странного? Ведь оно тебя чем-то поразило?

– Странно то, что оно существует. Видишь ли, сын… – Казимир Лаврентьевич поднялся, медленно заходил по комнате. Голос его дрожал, и вид был несчастный. – Это колье – уникум, неповторимое создание мастера, воплотившего творческую мысль. Поток искр и переливов, фейерверк отшлифованных граней, завораживающее глаз колдовское сияние… Взяв его в руки, я сразу обратил внимание на центральный камень. Я узнал его по описаниям, хотя никогда ранее не видел. Свет, падающий на него через коронку, отражается от граней павильона и сияет божественно. Ты испытываешь потребность созерцать, не выпускать его из рук. Этот камень как бы переселяет твою душу в себя, он отнимает… тебя у тебя. И когда переводишь взгляд на подвески, потом на оправу, на цепочки из камней – сомнения уже летят прочь. Да, это те камни…

– Папа, – осторожно выговорил сын, испугавшись, что отец действительно слегка тронулся, – какие камни?

– Бриллианты, – бросил как-то осуждающе Казимир Лаврентьевич, словно не понимать, о чем идет речь, может только совсем недалекий человек.

– Ты меня удивляешь! – поразился сын. – У нас один из лучших ювелирных салонов в городе, бриллиантами завален прилавок…

– Глупый мальчик! – с жалостью усмехнулся Казимир Лаврентьевич. – В магазине лежат скромные осколки настоящих шедевров природы. Это ширпотреб, который покупают разбогатевшие выскочки и радуются, что приобрели ценность. А истинно ценный камень… он неповторим.

– Насколько я помню, ожерелье старухи из цветных камней.

– В этом как раз его прелесть! – Старый ювелир вдруг подлетел к сыну с вопросом: – Ты видел его?

– Даже в руках держал.

– И что ты чувствовал? – У Казимира Лаврентьевича загорелись глаза, задрожал голос. – Ты почувствовал магическую силу, обволакивающую твой мозг, когда от граней отстреливают переливы? Ощутил желание обладать этими сверкающими искристыми камнями?

– Я ничего не чувствовал. Мне вообще тогда показалось, что старуха принесла стекляшки, – сказал сын, плохо скрывая негативное отношение к одержимости отца. – Ты лежал без сознания, я занимался только тобой.

– Жаль, – вздохнул Казимир Лаврентьевич. – Тогда ты не поймешь, почему это колье стало причиной смерти нескольких человек.

– Папа, ну кто же не знает, что не только ювелирные украшения, но даже необработанные драгоценные камни представляют собой источник и благ и бедствий? Они стоят немалых денег, поэтому их воруют, из-за них убивают, предают. Так было, и так будет.

– Чепуха! – воскликнул Казимир Лаврентьевич, заходив в возбуждении по кабинету. – Это только одна сторона медали, но есть страсть посильнее. Сейчас… – Он вернулся к столу, надел очки и с особым трепетом взял в руки тетрадь, затем упал в кресло. – Чуть позже расскажу, почему я еще много лет назад заинтересовался этим колье. А сейчас, если желаешь, прочту тебе кое-что… Датируются эти записки тысяча девятисотым годом. Ты готов? Тогда слушай…

Больше века назад.

«В ту пору мне было тридцать пять лет. В марте месяце, третьего числа, 1877 года, едва вернувшись из Москвы в Петербург, я получил записку:

«Милостивый государь, Влас Евграфович! Однажды Вы меня выручили, проявив великодушие и щедрость, достойные уважения и восхищения. С моей стороны, обращаться к Вам в том положении, в коем я оказался, было бы бестактностью, однако меня вынудили к тому трагические обстоятельства. Нижайше прошу Вас навестить меня в тюрьме, где содержусь под стражей. С искренним уважением Арсений Сергеевич С.».

Надо ли говорить, что меня крайне удивило послание Арсения Сергеевича Свешникова, род которого ведется от столбовых дворян? Он не написал своего титула, как пишут люди его происхождения, не поставил росчерка подписи, стиль письма был по-мещански униженным – очевидно, таким образом он приравнивал меня с собой. Тем более было странным его обращение к купцу и фабриканту, не имеющему, кроме денег, ничего. Впрочем, деньги уже тогда открывали двери в общество людям неблагородного происхождения, каковым являлся и я. И только скрытое, брезгливое презрение изредка замечалось мною в глазах высокой знати. Однако знать нищала, ибо привыкла к праздности, а купечество, привыкшее к труду, обогащалось. Знать была вынуждена с нами считаться, а некоторые с удовольствием породнились бы.

Из записки мне стало ясно, что Арсений Сергеевич нуждается в помощи, но в чем она должна состоять, я, разумеется, не представлял. Признаться, меня насторожило заключение его в крепость, я заподозрил, что он связан с тайной организацией, коими наводнился Петербург, да и Москва кишела революционно настроенными людьми. Все это были весьма занятные люди – неопрятные, грубые, с больными лицами. Они жили прячась, распространяли листовки, надрывно кричали о социализме, о всеобщем братстве, время от времени бросали бомбы в тех, кто, по их мнению, был источником зла. Я не понимал: как при помощи одного зла – бомбы – можно искоренить другое зло? Почему дорога к всеобщему счастью должна пролегать через кровь? А именно к этому призывали социалисты. Я не понимал, в чем должно состоять равенство. В том, чтобы князь сморкался в пальцы, а не в платок? Или чтобы графиня выплясывала трепака с рабочим? Или знать должна поменяться местами с низшими сословиями? Смешно, ей-богу. С детства я привык к труду. В поте лица своего трудились мой дед и прадед, в труде я видел свое счастье. А когда дело поставлено крепко и процветает, с тобой считаются и высшие и низшие сословия. Вот тебе и равенство! Так зачем социализм? Чуждые мне идеи о социализме и равенстве никак не увязывались и с Арсением Сергеевичем Свешниковым. Но я сел в экипаж и поехал к нему.