Читать книгу "Отдохновение миссис Мэшем - Теренс Хэнбери Уайт"

После чего поспешила к себе.

В голой комнате, обставленной исключительно и только чугунной мебелью, она вынула из кармана бесценный мешочек и, присев на кровать, развязала его. Маленькая женщина лежала, как задыхающаяся лягушка, по-прежнему прижимая к груди младенца, и Мария с помощью лупы, не торопясь, рассмотрела обоих.

Одежда на женщине была бедная. Простенькое облачение, связанное из шелковистой шерсти и препоясанное, будто монашеская ряса. Кое-где из платья торчали нитки, оно казалось поношенным, но прочным. Лицо у женщины было румяное и здоровое. Младенец, как и подозревала Мария, оказался голубоглазым.

Закончив осмотр, Мария засунула обоих пленников в ящик туалетного столика, связала узлом свои замызганные одежды и на цыпочках отправилась пить чай.

Глава IV

Однако, пробудившись назавтра, владетельница Мальплаке счастья уже не испытывала. Земляника и сливки, оставленные ею на блюдце в ящике, оказались нетронутыми, а от своей пленницы Марии ничего, кроме злобных взглядов, добиться не удалось. О том, чтобы играть с ней, не могли быть и речи.

– Стряпа, – спросила она за завтраком, – как по твоему, пройдет сегодня мигрень у мисс Браун?

– Нет, мисс Мария, – ответила Стряпуха.

– Она мне оставила математические задачки, чтобы я их до обеда решила, – кажется, по алгебре.

Мария с безучастным видом поболтала в чашке ложкой и искоса глянула на Стряпуху.

– Надо бы мне повидаться с Профессором.

– Ну так беги, любушка, повидайся. Если Кое-кто вылезет из постели, я уж ей и вдоль и поперек распишу, до чего ты занята со своей аблегадаброй, пусть только спросит.

– Стряпа… – начала Мария.

– Да, любушка. Про акул ты мне уже говорила.

Профессор, бедный как церковная мышь, одиноко жил на Верховой дороге в домике, некогда принадлежавшем лесничему.

От руин дворца по всем направлениям расходились великолепные аллеи, на которые в былую пору с помпой выезжали герцоги, если у них возникало желание проветриться, или если во дворец заглядывали, чтобы провести уик-энд, граф Парижский с королевой Викторией. С течением времени эти аллеи преобразовались в дороги для верховых прогулок – в ту пору считалось, что здесь лучшиая в Европе фазанья охота, и сюда нередко заглядывал король Эдуард. Когда на каретах ездить перестали совсем, дороги обратились в длинные и узкие лесные прогалины, и стряпчие, ведающие делами поместья, сдавали их фермерам под пастбища.

Вот на одной такой «дороге» и жил Профессор.

Профессор был неудачником, хоть он и прилагал немалые старания, пытаясь скрыть это обстоятельство. Одна из постигших его неудач состояла в том, что он почти не умел писать, – то есть умел, но почерком двенадцатого столетия да еще и на скорописной латыни. Другая – в том, что хотя домик Профессора переполняли книги, еды у него частенько попросту не было. Последние котировки акций «Импириал кемикалз» были для него тайной за семью печатями – в той же мере, что и для Марии.

В дневное время Профессор обыкновенно рубил хворост и перебивался хлебом с маслом. По вечерам разжигал то, что успел нарубить, садился у огня и, осушив стакан вина, обдумывал комментарии к Исидору, Физиологу, Плинию и им подобным. Основными горячительными напитками были у него вино из первоцвета, вино из одуванчиков, вино из бузины и иногда крыжовенное, – все эти вина он изготавливал сам. Разгоряченный и вином, и неохотно тлеющей сырой осиной, Профессор предавался мечтам о том, как его постигнет какая-нибудь невероятная удача: как ректор Тринити-колледжа назовет его в своей лекции по имени, или как доктор Кук предложит упомянуть его в сноске к своему «Зевсу», или даже как некий колледж победнее предложит ему пост внештатного члена ученого совета без права какого-либо голоса вообще, но со стипендией так около пяти фунтов в год, и ему не придется больше перебиваться хлебом с маслом.

Второго июня Профессор поднялся пораньше, чтобы набрать одуванчиков. С мешком в руке он прохаживался взад-вперед по Верховой дороге, обрывая пальцами желтые головки и набивая ими мешок. Подошедшую по аллее Марию он не заметил.

– Эй там! – крикнула Мария. – Убрать паруса! По местам стоять!

– Отчаливай, – быстро нашелся Профессор.

– Да ведомо ли тебе, с кем ты разговариваешь?

Профессор с трудом распрямил ноющую старую спину, поправил очки и внимательно ее оглядел.

– Вроде бы ведомо. Это Черная Мария, Кошмар Тортуги.

– Тогда не распускай язык и понимай свое место.

– Это почему?

– Потому.

– Почему потому?

– Послушай, – сказала Мария. – У меня нет времени на детские препирательства. Я по делу пришла.

– Если ты хочешь сказать, что пришла позавтракать, то у меня, боюсь, кроме фунта горчицы ничего не осталось.

Мария положила руку на бутылочно-зеленый рукав, вынудив Профессора выпустить мешок. Упоминание о завтраке тронуло ее, ибо она знала, что еды у Профессора, как правило, не хватает. С некоторой неловкостью она обвила рукой его поскрипывающую поясницу.

– Я кое-что нашла.

– Что именно?

– Здесь я тебе показать не могу. Я принесла ее, но она может ускользнуть в траву. Пойдем в дом, там увидишь.

Профессор сказал:

– Ах, Боже мой, Боже мой, Мария. Как же я рад тебя видеть. Ну, пойдем, пойдем. А я тебя сразу-то и не заметил. Разумеется, заходи в дом, непременно, хотя, должен сказать, у меня там посуда не вымыта.

Мария поставила пятидюймовую женщину на стол, посреди хлебных крошек. Единственную чайную чашку заполняли чернила. Мария рассказала Профессору всю историю и объяснила, в чем состоят ее затруднения, – и что мисс Браун будет против, и что надежно спрятать человечков ей некуда, и что они ничего не едят, и все остальное.

– Хм, – сказал Профессор. – Дай-ка подумать. Сколько я помню, это какой-то из современных авторов. Мартин или Суоллоу, или… Ну да, что же я, это, скорее всего, наш милый доктор Свифт. Конечно, его же лорд-казначей как раз и прозвал Мартином, если я ничего не путаю. Да, разумеется. Теперь так, доктор Свифт, как мы знаем, посетил Мальплаке в тысяча семьсот двенадцатом году. Он и поэт Поуп приехали сюда прямо из Твитнама. Но это было задолго до написания «Путешествий». Хм-хм-хм.

– Я не…

– Милая девочка, будь добра, помолчи. Ты нарушаешь ход моих мыслей. Итак, что могло быть естественнее для бессмертного Декана, чем завершить подготовку «Путешествий» перед тем, как вручить их Мотте, именно здесь, – не мог ли он еще раз приехать сюда в двадцать пятом? – и найдется ли место, более подходящее для литературных трудов, нежели прохладная, тихая сень острова Мэшем? Нельзя сомневаться, что именно он и оставил там нескольких лиллипутов – по забывчивости. Известно ведь, что писатели нередко ею страдают.