Читать книгу "Утраченная реликвия... - Андрей Воронин"

Вдруг, понимаешь, человеку плохо…

Слово «понимаешь» он произносил в точности так, как это делал предыдущий российский президент, и Лев Григорьевич неожиданно подумал, что сосед, наверное, долго тренировался, добиваясь нужного звучания.

Эта мысль вызвала у него новый приступ раздражения, и именно поэтому антиквар заставил себя улыбнуться, сверкнув великолепным набором металлокерамики. Он всегда придерживался мнения, что врагов и недоброжелателей нужно тщательно выбирать, а не наживать как попало и потому лишь, что тебе лень лишний раз улыбнуться.

– Спасибо, Артем Иванович, – повторил он и потушил сигарету в пепельнице. – Все в порядке. Это я так… Устал немножко. Дай, думаю, посижу, сигаретку выкурю…

– А! – обрадовался сосед. – Ну, раз все в порядке, тогда я пойду, пожалуй.

Он ушел. Лев Григорьевич еще немного посидел неподвижно, глядя ему вслед и прислушиваясь к собственным ощущениям. Сердце все еще учащенно билось, как после быстрого бега, и антиквар подумал, что не коньяк ему, старому дураку, нужен, а валерьянка – много валерьянки. Вот именно, полный фужер. Сигарета догорела. Тлела она, как и все импортные сигареты, со скоростью бикфордова шнура, а удовольствия от нее не было никакого – как говорится, по усам текло, а в рот не попало. Лев Григорьевич сердито воткнул окурок в пепельницу, где уже было полным-полно его собратьев, и, изогнувшись на сиденье, попытался увидеть окна своей квартиры. Это ему удалось, но легче все равно не стало. Окна были как окна – двенадцатый этаж, без малого тридцать метров от земли и еще четыре этажа до крыши и тройные стеклопакеты, которые, кстати, не мешало бы помыть… Что окна? Если кому-то понадобится, вовсе незачем спускаться с крыши и лезть в окно, можно войти и через дверь…

Шестнадцатиэтажная башня неряшливой глыбой серого бетона вонзалась в пронзительно-голубое весеннее небо. С козырьков над подъездами еще капало, но уже довольно вяло – снега на них почти не осталось. Капли сверкали на солнце, как крупные бриллианты, по высохшим бетонным плитам пешеходной дорожки с утробным воркованием расхаживали сексуально озабоченные голуби. Клумбы перед домом все еще были укрыты рваным грязно-белым одеялом, да на газонах вдоль проезжей части громоздились черные от грязи островерхие сугробы, похожие на уменьшенные модели горных хребтов, но асфальт уже был чист и сух – солнце, вернувшись с каникул, работало на совесть, пожирая разлагающийся труп поверженной зимы. На скамейке перед подъездом сидели старухи. Лев Григорьевич их не знал, благо размеры дома позволяли не знать тех, кого он знать не хотел, и не чувствовать себя при этом хамом и отщепенцем, но старухи его узнавали и неизменно с ним здоровались, так что ему волей-неволей приходилось с ними раскланиваться. Старухи были сезонным явлением природы, вроде оттепели, сосулек или – вот именно! – подснежников, и Лев Григорьевич здоровался с ними так же привычно и бездумно, как раскрывал зонтик во время дождя или застегивал воротник пальто при сильном ветре.

Но сегодня все было совсем не так, как обычно, и пенсионерки, гревшие на первом весеннем солнышке свои старые кости, выглядели мрачно и зловеще, словно сидели у подъезда не просто так, а с какой-то нехорошей целью. Лев Григорьевич иронически подумал, что паранойя, похоже, заразна, но легче ему от этого почему-то не стало. Казалось, та штуковина, что лежала сейчас у него в портфеле, каким-то образом влияла на все окружающее; она как будто криком кричала, ставя всех на свете в известность о своем присутствии, и антиквар заподозрил, что это именно она, а не пристрастие к табаку и генетическая предрасположенность довела своего прежнего хозяина до столь плачевного состояния. Она так ощутимо давила на психику, словно обладала собственной волей, и Лев Григорьевич неожиданно подумал, что, вполне возможно, так оно и есть. В конце концов, многие поколения людей были в этом твердо уверены. Так что же, все они были круглыми идиотами? Ведь что получается? Люди тысячу лет верили во что-то, а потом пришел некто и сказал, что все это чепуха и сказки для дурачков, а кто не согласен – пожалуйте к стенке… Да, стенка – очень убедительный аргумент, с помощью которого можно доказать все на свете: что черное – это белое, что люди ходят на головах и носят шляпы на, гм… словом, где придется. Но Земля не станет в одночасье плоской оттого, что нам так удобнее; окружающий мир состоит из реалий, которые очень мало зависят от наших суждений и желаний и еще меньше – от господствующей идеологии и моды.

Вот так-то. Люди веками верили в то, что содержимое портфеля Льва Григорьевича наделено не только собственной волей, но и властью творить чудеса. Веками! И не просто верили, ибо верить можно в любую чепуху, а знали – знали так же непреложно и твердо, как то, что трава зеленая, вода мокрая, а камень, если его подбросить, непременно упадет вниз. Они знали, а вот Лев Григорьевич Жуковицкий не знает и на этом простеньком основании полагает всех, кто жил на свете до него, дураками, наивными мистиками и мракобесами… Так кто в таком случае дурак? То-то и оно.

Жуковицкий снова снял шляпу, перчатки, вытер тыльной стороной ладони покрытый испариной лоб и закурил еще одну сигарету. Рассуждать на подобные темы хорошо дома, в кругу близких приятелей, за накрытым столом, а главное – отвлеченно, безотносительно к злобе дня. Но вот так, наедине с самим собой, в машине, да еще имея за плечами эту штуку… Это было, мягко говоря, неуютно, и Лев Григорьевич неожиданно изменил свое первоначальное решение. Собственно, первоначального решения никакого и не было, он просто ехал куда глаза глядели и приехал в результате домой, а вот теперь, немного отойдя от первого шока и подумав, принял решение, в котором не было ничего от рефлекторной реакции.

Словом, Жуковицкий понял, что ни за что, ни под каким предлогом не понесет эту штуку домой, потому что не сможет спокойно спать, находясь с нею под одной крышей. Это было что-то вроде парадокса: по идее, лежавшая в портфеле вещь должна была оберегать своего владельца от всех мыслимых невзгод, да вот беда: вещица, по мнению Льва Григорьевича, вовсе не относилась к разряду предметов, коими можно владеть единолично и безнаказанно. Говоря по совести, у никогда не отличавшегося набожностью и суеверностью антиквара язык не очень-то поворачивался назвать ее предметом…

С отвращением раздавив в пепельнице безвкусную облегченную сигарету, Жуковицкий потянулся к ключу, который все еще торчал в замке зажигания. Двигатель «Мерседеса» послушно ожил, наполнив салон легкой вибрацией. Лев Григорьевич сдал назад, аккуратно развернул машину носом к дороге и выехал со стоянки, наслаждаясь чувством бесшумного скользящего полета, всегда возникавшим у него во время езды на этом автомобиле. Донимавшие его проблемы сразу отступили на второй план, как бывало всегда, стоило лишь ему сесть за руль и вывести машину со двора. Мокрое дорожное покрытие ярко блестело на солнце, на обочинах дороги ковырялись грязные механические монстры, сгребая остатки ноздреватых, слежавшихся до каменной твердости сугробов, и их оранжевые проблесковые маячки были почти незаметны в ослепительном сиянии погожего мартовского дня. Лев Григорьевич опустил солнцезащитный козырек, но это не помогло: лужи и ручейки талой воды на асфальте блестели не хуже солнца, и, чтобы надежно укрыться от этого беспощадного сверкания, следовало, наверное, поднять капот. Недовольно поморщившись, Жуковицкий открыл отделение для перчаток и водрузил на переносицу старомодные солнцезащитные очки в тонкой стальной оправе. Стекла в очках были фотохромные, называемые в народе «хамелеонами», и, оказавшись на свету, они немедленно потемнели. Глазам стало легче, зато видимость сразу ухудшилась. Лев Григорьевич терпеть не мог темные очки, в них он всегда чувствовал себя наполовину ослепшим, и многочисленные киногерои, не снимавшие черных стекол ни днем, ни ночью, вызывали у него искреннее недоумение и сочувствие. Ну ладно, киногерой – существо, можно сказать, мифологическое и мало соотносящееся с реальностью; но ведь актеры – живые люди, как же они-то ухитряются играть в черных очках и не сшибать при этом декорации? Да что актеры!