Читать книгу "Варварская любовь - Дэни И. Бехард"

На следующее лето после ухода Оноре в деревне появился какой-то старик, шаркавший кирзовыми сапогами не по размеру и обливавшийся потом. Сгорбленный старик был лыс и беззуб и рассказывал только о невероятном взрыве, о том, как он потом вернулся в лагерь, снял каску и обнаружил, что изнутри к ней приклеились волосы. Он сначала подумал, что это из-за солнца, раскалившего металл, но вечером начали выпадать и зубы. Неделей позже, когда все закончилось, его демобилизовали и выдали билет до дома. Он все время ужасно и беспричинно потел. Эрве Эрве отказался его принять, так что Оноре снял комнату в деревне и целыми днями просиживал на веранде. Со временем он прославился своими странными рассказами и картофельной самогонкой.

После его возвращения многие решили, что США – кошмарное место. Но ненадолго. Каким-то образом, глядя на согбенного Оноре со слезящимися глазами, стали говорить в прошедшем времени – были кошмарным местом. Казалось – прежде всего из-за его дряхлости, – что война со всеми ее битвами давным-давно закончилась. Вообще-то Оноре завел постоянную аудиторию и успешно играл отведенную самому себе роль, вырядившись в стариковскую одежду и шамкая беззубым ртом.

Однажды вечером Джуд пришел в пансион. Оноре, с красными мешками под глазами, сидел на веранде около печки, дрожа и потея одновременно.

C’est quoi alors … ces États?[10]– спросил Джуд. Старик поднял голову и улыбнулся. Что такое les States? – засмеялся он одними деснами. Тебя это действительно интересует, hein, mon gars?[11]

Джуд, видевший карту ровно столько, сколько необходимо, чтобы понять, что это не картинка, не имел никакого представления о расстояниях в других краях. Он мучительно пытался понять слова Оноре о далекой войне, пустынях и крошащемся красном камне, о растениях с иглами вместо листьев, о змеях с музыкальными хвостами. А ходячий скелет все рассказывал, беззубо утрируя, останавливаясь только для того, чтобы отхлебнуть из сулейки. Он описывал неуловимого врага, оружие, которое не убивает, но превращает в стариков. Нью-Мексико – дурное место, говорил он, слишком большое и пыльное. А вот Калифорния, Коннектикут и Нью-Джерси – отличные места, особенно Нью-Йорк. Оноре описывал мир богатства и солнечного сияния – там прекрасные автомобили, женщины с блестящими волосами, там в помине нет болезней. Он повествовал о тысячах людей, бросивших фермы и уехавших, а теперь богатых, увешанных золотыми побрякушками. Джуд кивал, наконец-то понимая.

Дома он сообразил, почему мать и большая часть его семьи уехали в les States. В его животе, как огромная рыба на леске, бились чувства. Тетки были правы – Иза-Мари не создана для этой страны. Это не та женщина, которая может продолжить восемнадцать поколений. Мало кто смог. Вот почему они бежали, хотя самой Иза-Мари никогда не хватило бы на это ни сил, ни отваги. Обдумывая все услышанное, Джуд все задавался вопросом: есть ли для них с сестрицей место на чудодейственном юге? И кем станет он сам, если пойдет по стопам этих тысяч? Чем станут эти горы и море? В деревне говорят, что когда пересекаешь границу, ты уже другой. Вернувшиеся сыновья казались за отчим столом чужими. Но хватит скулить и стонать – американские богачи, нищие канадские французы, бедность и эксплуатация. Хватит о людях, чья мудрость выросла из страданий. Пришла зима, высокие волны осенних приливов давно улеглись, и единственное спасение – это солнечный свет.

Возвратившись на ферму, Джуд не пошел в дом. Он стал взбираться по узкой тропинке на гору, и ветер рвал полы его куртки. В темноте картофельного поля он остановился. Несколько грядок еще были не вскопаны, и он принялся работать. Когда он выгреб из промозглой земли последнюю картофелину, тучи сгустились в огромный пласт над заливом, черные заплаты на багровеющем горизонте. Между вышками тянулись широченные стежки проводов. Джуд сопротивлялся ветру, твердая земля уходила у него из-под ног под равнодушным блеском первых звезд. Он стоял, даже не шелохнувшись.

Перед самым рассветом Эрве Эрве проснулся, заслышав высоко в небе гусиный клич. Сначала он решил, что наступила весна, что зацвел тысячелистник за окном – но то были вихри, налетевшие и застрявшие в помертвелых бутонах цветов, которые освещала заходящая луна. Он лежал на кровати, слушая дребезжание холодильника на первом этаже, пока тот не отключился. Он чувствовал неподвижность дома. Странным образом мысли блуждали среди прошлых лет, он вспоминал, как отбраковывал детей, строя семью так же, как и все остальное; вспоминая карликов, которые умерли, и он знал, что они умрут: нужды этой страны – слишком важный закон, чтобы его преступать. Он иногда посматривал на Иза-Мари, посматривал без особых чувств. Она почти не открывала глаз. Однажды, вернувшись домой после попойки, он увидел Джуда: тот в полусне шел по дороге в одном белье, что-то бормотал, а его голые ноги мерцали на фоне утрамбованной мерзлой земли. Что бы ни связывало этих близнецов без отца, без матери, это было уж слишком. Оба они были идиотами, нежным – она, жестоким – он, и хотя Иза-Мари получила от Джуда некую силу, теперь Джудова любовь к ней скорее стала слабостью.

Эрве Эрве полежал еще, вспоминая и надеясь, что ошибается. Прошлой ночью он вошел к ней в комнату. Он отбросил одеяло и увидел, что она умерла. Он уже уходил, но что-то его растрогало, возможно жалость к Джуду. Он опустил шторы. Эрве Эрве прислушивался. Теперь он был уверен. Куда мог Джуд отнести ее? Как далеко? Эрве Эрве откинул одеяла, встал и оделся. Он спустился из спальни и пошел к амбару. Он разбил лед в бадьях, потом постоял, глядя на дорогу. Возможно, он и был то последнее, что видели и запомнили покидавшие деревню, – разгневанный старик, уставившийся на них в ожидании, когда они исчезнут долой с его единственного глаза. Годами он ненавидел их, но еще не знал, каково их потерять – не только семью, но и величие гордости и любви, и легко исполняемый закон жестокости.

Он не мог себе представить своих детей где-нибудь еще, кроме тех мест, где их видел. Унесли ли они с собой хоть что-то из его мира, его земли и моря? В едва забрезжившем блеклом свете декабрьского утра растворялись на дороге все, кого он любил. Они никогда не перестанут уходить и растворяться в сером свете. Скалы побережья украшала река Святого Лаврентия, ветер никогда не менялся, как притяжение земли. Те, кого он потерял, казались ему бревнами, сгоревшими в огне, а юг – краем, покрытым пеплом, миром привидений.

Квебек – Джорджия

1961

Люди, населявшие Гаспези, представляли собой смесь акадианцев и островных нормандцев, джерсийцев, или гвернейцев, ирландцев, и индейцев, и шотландцев – и хотя лоялисты жили там со времен американской революции, они держались особняком. Но род Эрве можно было проследить до Бретани, до немого бретонского святого, влившего силу в их кровь и давшего имя. Каким-то образом он обосновался в Квебеке, когда рыболовной отрасли потребовались города для сезонной работы. Говорили, что он за всю жизнь не издал ни звука. Знахарка натирала ему язык соком бузины, заставляла держать в руках пепел, вешала его молочные зубы на шею годовалого козленка, загоняя бедное животное в море, и так до бесконечности; младенцем он не плакал и не гулил, но когда возмужал, перетаскивал камни, получал раны и познавал женщин без единого стона. Что подвинуло его покинуть родное бретонское мелководье, потомки так никогда и не узнали.