Читать книгу "Нить неизбежности - Сергей Станиславович Юрьев"

Но она его уже не видит. Теперь она думает, что ей показалось, будто рядом на песок упал симпатичный парень, намеревавшийся завести приятное знакомство. Его не видит никто — ни тот престарелый оборванец, бесцельно бредущий по колено в прибое, ни два бойца в старинных эверийских касках и ромейских тогах, вооружённые снайперскими винтовками, ни группа бездельников, развалившихся неподалёку.

Песок не держит. Тело, которого нет, медленно погружается в него, как в то болото, на котором сосна. Когда песок окажется на уровне глаз, можно будет считать, что бред плавно переходит в сон, который надо будет срочно забыть, едва сознание из субъективной реальности вернётся в объективную…

27 августа, 7 ч. 22 мин., Монастырь Св. Мартына, келья № 6.

Звук доносился со стороны ноющего запястья и тяжким эхом отдавался в затылке. Водонепроницаемые, противоударные, с автоподзаводом — офицерские часы отличаются от прочих чрезмерной массивностью и слишком громким тиканьем. Если полсотни лет модель не меняется, значит, она стала частью традиций, ритуалов, можно сказать — воинским знаком различия, всё равно что орлы на погонах. Лежать было хорошо. К тому же явственно ощущалось, что тело на месте и в ближайшее время никуда оно не денется, а боль в затылке и в запястье рано или поздно должна пройти.

— А тебя, сын мой, за подобную выходку надо бы мухам скормить. — Приглушённый голос был едва слышен, но чувствовалось, что тому, к кому он обращён, очень скоро не поздоровится.

— А если бы сбежал…

— Туда бы и дорога! — Густой гневный баритон, похоже, принадлежал тому самому отцу-настоятелю, которым брат Ипат стращал агрессора. — И не стал бы он сбегать, если бы ты его силком сюда не потащил.

На сей раз инок промолчал, видимо, демонстрируя пастырю раскаянье и смирение.

— Соберёшь огурцы на двадцати грядках и засолишь. Бочки и приправы у брата завхоза возьмёшь. После вечерней службы пятьсот поклонов кому-нибудь из мучеников — сам выберешь. А тебе, отрок Саул, сто поклонов за попустительство и с засолкой помочь.

Торопливый удаляющийся топот возвестил о том, что иноки, в полной мере осознавшие свою вину, отправились исполнять епитимью. Но то, что настоятель примерно наказал их за содеянное, вовсе не обязательно должно было означать, будто он считал их действия ошибкой. На всякий случай следовало оставаться в бессознательном состоянии, пока… А что, собственно, пока? В конце концов, не на вражеской территории, и если просто встать и уйти, никто, кроме околоточного надзирателя или квартального пристава, не имеет права на временное задержание, а их, похоже, здесь нет и не предвидится.

— Ну, рассказывай, бродяга, чего тебе в обители понадобилось?

Бродяга… Бродяги бродят, а тут лежишь себе в позе трупа, никого не трогаешь… Приходить в сознание пока не хочется, да и лежать здесь ничем не хуже, чем на пляже, по крайней мере, никто не щебечет над ухом, и чайки не орут. А 18:00, наверное, уже произошло, и торопиться больше некуда.

Шершавая ладонь легла на запястье, и послышалось невнятное бормотание. Неужто настоятель решил от нечего делать помолиться за здравие незваного гостя? А может, просто бесов отгоняет, зелёненьких таких? Полезное дело, если заняться больше нечем, например, огурцы собирать…

Боль в затылке неожиданно угасла, а внутри грудной клетки начало растекаться приятное тепло. Ну прямо-таки чудеса Святого Коста… И струпья с тела его осыпались, и хворь живота его иссякла… Может быть, исповедаться, пока не выгнали? Трудновато, конечно, будет — за последние три года едва ли хоть однажды приходилось произносить подряд более десятка слов. Отчаянье — темница духа, бесконечная белая стена, великий грех, поскольку приходит оно, когда душа попускает телесным скорбям. Так, кажется, если память не подводит… Но глаза, пожалуй, стоит открыть.

— Ну вот и всё. И хватит тебе за хворью своей гоняться. — Настоятель легонько похлопал его по плечу и, судя по скрипу табурета, присел рядом.

По низкому сводчатому потолку неторопливо полз солнечный зайчик. Он казался невообразимо ярким, но не было ни сил, ни желания отвести от него взгляд или зажмуриться. От него исходил покой, тот самый, до которого, казалось, существовал только один путь — сквозь проклятое видение, сквозь сосну на болоте, символ Родины, увешанный лицами павших. Надо было встать и уйти — если соблазн слишком навязчив, в нём наверняка скрывается подвох, червоточина, западня. Всё кончается, и это пройдёт…

Но было поздно. Золотистое сияние уже разлилось по потолку, теперь оно было повсюду. Стоило закрыть глаза, и оно просачивалось сквозь веки. Исчезли окна, потолок, стены, на которых только что красовались лики святых, деяниями которых, видимо, и было прославлено это место. Значит, надвигающееся безумие решило сменить личину, чтобы подкрасться незаметно… Невидимого внутреннего врага потянуло на разнообразие. Испытание ужасом и бессильной злостью прошло. Началось испытание покоем, который, едва успеешь к нему привыкнуть, обрушится и похоронит останки разума под своими руинами. В невообразимой высоте распускались лепестки звёзд, а под хрустальным сводом небес перешёптывались голоса.

Надо только найти в себе силы не прислушиваться — это та же самая трясина, и если позволить ей поглотить себя, обратного пути уже не будет. Нельзя отзываться, иначе станешь частью этой, этого… Чего? И об этом лучше не думать. Наконец-то случилось то, чего ещё недавно так хотелось — каждый день, каждый час, каждую секунду. Покой и забвение стоят на пороге и стучатся в дверь. Стоит только сказать, что не заперто, что можно войти, и тогда… Тогда всё будет кончено. Нет! Надо уцепиться за что-нибудь — пусть даже за самые горькие воспоминания, за боль, за тоску, за отчаянье. Их всех тогда предупредили, что вероятность выжить невелика, но на самом деле её не было совсем. Погибнуть — означало выполнить задание, уцелеть — значило всё провалить. Во всей команде не было ни одного бойца, у которого оставались бы близкие родственники, почти за всеми числились грешки разной степени тяжести, а трое вообще угодили в Спецкорпус, выбрав из двух зол меньшее — пять лет безупречной службы или десять каторги. Классическое пушечное мясо, расходный материал, у каждого не менее двух нагрудных знаков «За честь и мужество», гроза трёх континентов. Нет, надо зарываться глубже… «И из вселенской глубины святые смотрят лики, храня покой моей страны — Соборной Гардарики…» — это он сам произносит, громко, как ему кажется, с выражением, стоя на небольшом возвышении — воспитанники младшей группы сиротского приюта № 958 дают концерт перед попечителями. То, что было раньше, уже давно стёрлось из памяти, и это к лучшему.

В невообразимой высоте распускались лепестки звёзд, а голоса, перекликавшиеся под хрустальным сводом небес, слились в один.

— …И скорбь тебя иссушает, и обида тебя гложет, и тоска до тебя добралась. И всех этих сестричек ты сам к себе цепями приковал. Отпусти их и живи в радости. Судьба тебя к нам привела, и Господь её надоумил. Может, останешься? Здесь место благодатное — душу исцеляет.

Огурцы, значит, будем собирать и солить их бочками… Занятие ничем не хуже и не лучше других. Только непонятно, с чего вдруг такое гостеприимство… То руки за спину заворачивают, а то… Кстати, о руках — неплохо бы выяснить между делом, где это брат Ипат так наловчился. А полковник Кедрач пусть ищет бывшего подчинённого, если ей приспичило. Попы, похоже, нелюбопытны, им-то что — пришёл странник, ушёл…