Читать книгу "Неприкасаемый - Джон Бэнвилл"

— Уютная квартирка, — заключила она. — В прошлый раз я не заметила.

— Не такая уютная, как в институте, где я жил раньше.

— Вам пришлось ее оставить?

— Да, но не по тем причинам, о которых вы думаете. Из-за смерти одного человека.

Серена, вот как ее зовут, вдруг вспомнил я. Серена Вандельер. Звучит. Несомненно звучит.

Я предложил снять пальто. Мне показалось, что она уступила без желания.

— Вам холодно? — спросил я, играя роль заботливого старого джентльмена. Она покачала головой. Возможно, без такого защитного отеческого укрытия чувствует себя менее уверенно. Хотя должен сказать, что меня впечатляет ее непринужденная манера. Это исходящее от нее невозмутимое спокойствие несколько выводит из равновесия. Нет, «исходящее» — не то слово, она, похоже, весьма замкнута. На ней были простенькая изящная блузка с джемпером и туфли без каблуков, тогда как узкая короткая кожаная юбка придавала костюму некоторую пикантность. Я предложил чаю, но она сказала, что предпочла бы выпить. Это в моем вкусе. Я ответил, что в таком случае будем пить джин. Нашелся повод выскользнуть на кухню, где возня с кубиками льда и ломтиками лайма (я всегда кладу его в джин; вкус куда эффектнее, нежели с приевшимся будничным лимоном) помогли мне отчасти вернуть самообладание. Не пойму, отчего я был так взвинчен. Но с другой стороны, как избежать такого состояния? За прошедшие три дня тихая заводь, какой до того представлялась моя жизнь, была взбаламучена и на поверхность всплыли всевозможные заботы и тревоги. Мною постоянно владеет чувство, которое не назовешь иначе как ностальгия. В памяти прокатываются горячие волны воспоминаний, принося образы и ощущения, которые, казалось бы, я окончательно выбросил из головы, но до того отчетливые и яркие, что, охваченный сладостной щемящей грустью, я изумленно блуждаю по своему жизненному пути. Я попытался описать это состояние мисс Вандельер, когда вернулся в гостиную с нашей выпивкой на подносе (вот что значит сохранить светлую голову). Она, как и раньше, стояла, слегка наклонив голову и опираясь кончиками пальцев о столик, так неподвижно и неестественно, что у меня мелькнуло подозрение, не обыскивала ли она комнату, а услышав звон кубиков льда, метнулась на прежнее место. Наверняка я заподозрил ее в шпионстве всего лишь по своей испорченности: в прошлом, когда профессионально интересовался чужими секретами, сам имел такую привычку.

— Да, — заметил я, — невозможно выразить словами, до чего бывает не по себе, когда вот так вдруг оказываешься в центре людского любопытства.

Она рассеянно кивнула, явно думая о чем-то другом. Для журналистки она вела себя довольно необычно.

Тем не менее мы непринужденно уселись друг против друга у камина со стаканами в руках, с вежливым дружелюбием помолчали, как двое путешественников за коктейлем, перед тем как перейти к столу в кают-компании; они знают, что впереди уйма времени, чтобы познакомиться поближе. Мисс Вандельер с неподдельным интересом, ничуть не подчеркнутым, разглядывала фотографии на каминной полке: отец в гетрах, Хетти в шляпке, Бланш и Джулиан в детстве, смутно помнившаяся родная мама в шелковом платье с задумчивым взглядом. «Мои близкие, — сказал я. — Несколько поколений». Она снова кивнула. Стоял один из изменчивых апрельских дней, над городом медленно плыли огромные серебристо-белые айсберги облаков, чередуя ослепительный свет с хмурыми сумерками. В этот момент солнечный свет вдруг словно выключили, и мне на какое-то мгновение почему-то захотелось плакать, наверняка фотографии были одной из причин. Тревожный признак и весьма неожиданный, ибо до сих пор я не отличался плаксивостью. Когда я плакал последний раз? Разумеется, когда умер Патрик, но это не в счет — что касается слез, смерть не в счет. Нет, думаю, последний раз я по-настоящему плакал, когда ехал к Вивьен утром после побега Боя и Сурового Скотта. Бешено гоня машину по Мэйфер с включенными «дворниками», я вдруг понял, что плохо вижу не из-за дождя, а из-за соленых слез. Конечно, я был пьян и страшно напуган (казалось, что игра окончена и всех нас скоро накроют), но до такой степени потерять над собой контроль… Я был потрясен. В тот день я узнал много удивительного, и не только о своей предрасположенности к слезам.

Лицо мисс Вандельер приобрело землистый цвет, она зябко ежилась в кресле. «Да вы озябли!» — воскликнул я и, несмотря на ее протесты и заверения, что ей вполне уютно, опустился на колено, отчего она испуганно отпрянула — должно быть, подумала, что я собираюсь стоя на коленях выложить последние ужасные признания и взять с нее клятву хранить их в тайне, но я всего лишь намеревался зажечь в камине газ. Всосав пламя спички, камин удовлетворенно пыхнул, засветилась тонкая проволочная филигрань, позади дымчато зарозовел декоративный задник. Я весьма неравнодушен к таким вот техническим мелочам: ножницам, консервным ножам, подвижным настольным лампам, даже к смывным бачкам в туалете. Неоцененные опоры цивилизации.

— Почему вы этим занимались? — спросила мисс Вандельер.

Я в это время был занят тем, что кряхтя преодолевал коленопреклоненность — одна рука на дрожащем колене, другая на пояснице — и чуть не шмякнулся на мягкое место. Но далее в данных обстоятельствах вопрос был оправданным. Странно, что задать его не додумался ни один из ее коллег. Я, смеясь, взобрался в кресло и покачал головой.

— Почему? Да всё ковбои и индейцы, моя дорогая, всё они. — В некотором отношении так оно и было. Поиски острых ощущений, желание избавиться от скуки: по сути дела разве это не самое важное, несмотря на все высокопарные теоретизирования? — И конечно, неприязнь к Америке, — добавил я, боюсь, несколько заезженное объяснение; бедные янки сегодня стали довольно потрепанным пугалом. — Вы должны понять, что многим из нас американская оккупация Европы казалась не меньшим бедствием, чем победа Германии. По крайней мере нацисты были явным, очевидным врагом. Говоря словами Элиота, злодеями, вполне достойными проклятия. — Одарив ее мимолетной улыбкой — дескать, мудрая старость ценит начитанную молодежь, я встал со стаканом в руке и подошел к окну: залитая солнцем черепица, кегельбан из почерневших дымовых труб, телевизионные антенны, похожие на беспорядочный алфавит с преобладанием буквы «Н». — Во имя защиты европейской культуры…

— Но вы же, — невозмутимо прервала меня она, — были шпионом еще до войны. Не так ли?

Знаете, такие слова, как «шпион», «агент», «шпионаж», я всегда воспринимаю болезненно. В моем воображении они связаны с сомнительными тавернами и темными ночными закоулками, с крадущимися мужскими фигурами, сверкающей сталью кинжалов. Себя я никогда не относил к этому темному миру лихих людей. Вот у Боя, у того действительно было что-то от Кита Марлоу, а я даже в молодости слыл большим занудой. Я был нужен, чтобы подгонять остальных, приглядывать за ними, утирать носы и смотреть, чтобы случайно не попали под машину, так что не перестаю спрашивать себя, действительно ли я очень уж многим жертвовал… Полагаю, надо сказать «ради дела». Неужели растратил жизнь на добывание и проверку пустяковой информации? От одной этой мысли становится не по себе.

— Знаете ли, прежде всего я был знатоком искусства, — ответил я, поворачиваясь от окна. Опустив плечи, она смотрела на бледное пламя газового камина. Кубик льда в моем стакане со стуком раскололся. — Если для меня что-нибудь вообще значило, так это искусство. В студенческие годы я даже пробовал стать художником. Правда. Писал скромные натюрморты, синие кувшины с яркими тюльпанами и всякое такое. Один из них даже осмелился повесить у себя в комнате в Кембридже. Приятель, взглянув на него, объявил меня самым изысканным дамским художником после Рауля Дюфи. — Конечно же, это был Бой с его уничтожающей ухмылкой во весь рот. — Так что, милая моя, перед вами такой же неудавшийся служитель искусств, какими были многие другие отъявленные негодяи: Нерон, добрая половина семейства Медичи, Сталин, это неописуемое чудовище герр Шикльгрубер. — Было видно, что последнее имя ничего ей не сказало.