Читать книгу "Роковые годы - Борис Никитин"

Поверку всей денежной отчетности возлагаю на специальный комитет, выбранный всеми служащими, еще в последних числах февраля. В него вошли старшие юристы, а председателем комитета был избран товарищ прокурора Гредингер.

21 марта Балабин передает мне с разрешения Корнилова свое факсимиле: «Я так занят, — говорит Балабин, — что у меня никогда не будет времени изучать ваши дела; а при таких условиях вы всегда будете осведомленнее меня, я же буду подписывать так, как вы доложите. К чему же эта комедия и потеря времени для нас обоих? Ставьте сами мое имя, только скрепляйте его своею собственною подписью». Дело заключалось в том, что в важных случаях приходилось действовать именем Главнокомандующего, что составляло исключительное право начальника Штаба; Балабин как бы передавал мне свои полномочия по контрразведке. Трудно было сделать иначе: мы виделись урывками, по ночам, всего раз или два в неделю.

22 марта ко мне на Знаменскую вваливается несколько членов Совета солд. и раб. депутатов; они объявляют, что Совет решил подчинить себе непосредственно мою контрразведку и поручить ей борьбу с контрреволюцией. Это заявление, само собой, выражается голосами и жестами, в весьма внушительной форме. Слухи о таком мудром решении до меня уже доходили, когда приходилось бывать в Таврическом дворце для освобождения старых служащих и наслушиваться разных обещаний разогнать всех, начиная с нового начальника. Что касается сей последней угрозы, то мне трудно упрекать Совет в ее необоснованности, так как вряд ли я подходил к намеченной им новой роли. Отвечаю, что, пока буду начальником я, контрразведка будет заниматься только немцами, а не политикой.

Под впечатлением столь любезного прямого обращения еду к Балабину, прекрасно понимая, что вмешательство Совета может иметь самые пагубные для дела последствия. Балабин так же оценивает положение, но сам бессилен помочь; он советует обратиться к Керенскому, который, состоя министром юстиции, числится одновременно товарищем председателя Совета солд. и раб. депутатов.

На другой день застаю Керенского утром, до выхода на прием; передаю ему во всех подробностях требование Совета. Говорю, что борьба с немцами совершенно самостоятельная государственная задача, которую нельзя сейчас ни с чем смешивать; прошу воздействовать на Совет. Керенский вполне соглашается, обещает свою поддержку; и действительно, через несколько дней пресловутое решение отменяется.

Еду договариваться с прокурором Судебной палаты, которому контрразведка обычно направляет свои законченные расследования. Прокурор Палаты Переверзев сразу же, при первой нашей встрече, говорит мне, что для него нет ничего более важного, как контрразведка, которой он готов отдать свои силы; он просит верить в его всемерную поддержку и содействие.

Как-то в апреле он сообщает мне, что назначается министром юстиции. «Ну, теперь прощай контрразведка», — говорю я ему после подобающих случаю поздравлений. «Вот и ошибаетесь, теперь-то я вам и помогу», — энергично протестует Переверзев. И он сдержал свое обещание контрразведке, мне же дал бодрость духа, без которой я не мог бы уцелеть от травли Совета солд. и раб. депутатов.

В своем основном плане я допускал развитие нашей деятельности только при наличии доверия и поддержки всего русского общества. Со своей стороны Переверзев стремился привлечь к нашему делу русскую общественность. Нам, прежде всего, необходимо снять с контрразведки тот полицейский ярлык, который на нее повесили в феврале не столько за ее прошлую деятельность, как с легкой руки Карла Гибсона и его «не ведающих, что творят» помощников.

Переверзев устраивает несколько заседаний при участии представителей общественности. Он старается показать, что в контрразведке сидят люди, которым можно принести сведения, можно доверить свои сомнения. Немало интереснейших дел пришло к нам именно этим путем. Конечно, не обходилось и без комического элемента. Однажды мы собрались в Мариинском дворце. Присутствуют Керенский и несколько министров. Совершенно неожиданно для нас появляются несколько членов Исполнительного комитета Совета солд. и раб. депутатов, в том числе и социал-демократ Н. Д. Соколов. Прослушав о начинаниях русской общественности, они видимо задеты, что не получили приглашения, и сами прикатили посмотреть, все ли идет в должном порядке. Как всегда, мне приходится отвечать на всевозможные вопросы. На одном конце стола вижу несколько знакомых фигур, а перед ними толстые портфели, туго набитые, как полагаю, попросту газетной бумагой…

Вот эти, по обыкновению, будут загадочно говорить, гладя по портфелю, что он полон важнейших разоблачений. Но их никто никогда не откроет. Им хочется денег. Они присматриваются, ищут повода со мною познакомиться, так как уверены, что у начальника контрразведки — миллионы; они не знают о моей долговой расписке Тарасову.

С другой стороны стола гудит Соколов. Он наивно касается вопроса секретной агентуры, который у нас никогда не подымается; Соколов очень категоричен в своих указаниях, что я ни под каким видом не должен вербовать «осведомителей» в социал-демократической партии. Впрочем, через два месяца я убедился, что он имел полное основание беспокоиться, если не за себя лично, то во всяком случае за своих очень близких друзей.

Коротко отвечаю Соколову, что не сомневаюсь, что социал-демократическая партия сама мне выдаст немецкого шпиона, если бы таковой оказался среди ее членов. Сидящий рядом со мною Главный военный прокурор генерал Апушкин поспешно наклоняется и говорит: «А если хотите знать мое мнение, так делайте, что хотите, только бы добиться результатов».

После собрания задерживаемся с Апушкиным на несколько минут, вспоминаем инцидент, и оба начинаем смеяться.

Мои помощники стараются оповестить всех, кого только могут, что в контрразведке нет жандармов; они ревниво следят, чтобы на всех исходящих бумагах отчетливо стоял мой бланк офицера Генерального штаба.

Поручаю молодым юристам Щукину и Данилову открыто набирать студентов для выполнения самых разнообразных, но не сложных поручений. Труды Щукина и Данилова увенчались полным успехом. Студенты, особенно в начале, охотно откликнулись на призыв; они помогали нам в первые трудные переходные месяцы. Для их организации мы наняли особое помещение, пригласили на жалованье из их же среды двух секретарей.

Керенский, как генерал-прокурор, обещает поддержать мою программу, но категорично возражает против отдела пропаганды, который я предлагаю открыть в противовес той, что ведется на митингах нашими врагами — немцами. Он считает, что этим отделом не может руководить лицо, состоящее на службе; он говорит, что пропаганду поручит Савинкову. То был вопрос общей политики, так никогда и не получивший своего разрешения.

В конце марта посылаю Корнилову на конфирмацию первый пакет о высылке 33 иностранцев — перенатурали-зованных немцев, которых много раз разоблачала старая контрразведка. Для высылки за границу требуется собственноручная подпись Главнокомандующего. Балабин передает мне по телефону, что Корнилов с нескрываемым удовольствием утвердил мои постановления, смеялся и приказал меня спросить:

— Почему 33, а не 133?