Читать книгу "Заметки пассажира. 24 вагона с комментариями и рисунками автора - Андрей Бильжо"

И вот мы сидим на станции Ахтуба. И ждем поезда в Москву. Я, выгнанный, за компанию со мной мой товарищ Вова, девушка со сломанной ногой в гипсе, которую я любил, и, видимо смотрящий за нами, уже прошедший армию наш однокурсник Андрей Панасенко, из окружения рыжей. Сели на поезд вечером, после распития дежурного портвейна отошли ко сну.

Утром, заговорщически подмигивая, Панасенко зашел к нам в купе, и мы пошли курить в тамбур.

– Ну чего, мужики. Мне повезло! Баба со мной на верхней полке ехала классная! Грудь – во! Как два арбуза! Не, в натуре, я ее …!

– Да ты ж ее не видел. Мы сели в поезд, уже темно было. Все спали.

– А чего там видеть-то? Жаль, она скоро выходит.

Честно говоря, я и сейчас не знаю, верить в это или нет. Впрочем, у него много было таких рассказов:

– А чего? Я одну в ложе, в театре, во время антракта. Не, я ее не знал. В антракте познакомились…

Пауза. А он дальше:

– Это что, вот я однажды стюардессу… В самолете… Во время полета…

Последняя история мне до сих пор не дает покоя. Каждый раз, когда я куда-нибудь лечу и вижу стюардессу, я вспоминаю Панасенко. Ну где? Где в самолете можно это сделать со стюардессой? И в какой момент? Каждый раз во время полета мучаюсь этими вопросами.

Ну а в Москве меня хотели выгнать из института. Дали испытательный срок. Обошлось, в общем, пронесло.

Вот, собственно, и вся история. Почему так поступил Саня, что произошло с ним – до сих пор загадка. Рыжая стала крупным акушером-гинекологом. А Панасенко – урологом. В середине 90-х я его встретил на пивной точке. Пьяного, спившегося, отовсюду уволенного… Вот так. Поезд одного сломался и встал. Поезд другого – ушел. А кто-то мчится с комфортом в СВ, перебирая в памяти свои железнодорожные поездки и не зная, до какой остановки едет его личный состав.

Вагон 6. Дромомания, или Вагабондаж

Два этих красивых слова – психиатрические термины, обозначающие периодически возникающее стремление к перемене места, к поездам, к бродяжничеству. При появлении этого влечения, не раздумывая о последствиях, больной бросает семью, работу, учебные заведения. Человек в этом состоянии оказывается на пристани, на вокзале и часто без денег едет куда попало. Скитания продолжаются дни, недели. Это, конечно, из области психических расстройств, но в каждом перемещающемся из точки А в точку Б есть немного дромоманического.

Уже в предвкушении путешествия, пусть даже недолгого и недалекого, меняется настроение. Появляется этакая смесь приподнятости, экзальтации и тревоги, а порой даже страха. Количество первой краски и второй в этой смеси обратно пропорционально возрасту. Чем «отъезжающий» моложе, тем больше первой краски или только первая, в старости – только вторая. А появляется такое настроение, потому что каждое путешествие – это приключение, впечатление, остающееся в памяти навсегда, часто с поразительно выпуклыми мелочами.

Мы идем по плацкартным вагонам ночью. Мы идем из вагона-ресторана к себе в купейный вагон. Смотреть на спящих на боковых полках сродни подглядыванию. Чувство неловкости смешивается с любопытством. Одни спят внизу. Ты смотришь на них сверху вниз, они беззащитны – дети, женщины, старики. Разные позы: от скромных до откровенных. Другие спят наверху, их лица на уровне твоих глаз, губ, носа, практически в интимной близости с твоим лицом. Запах одних быстро сменяется запахом других в этом общем запахе одеколона, пота, мочи, колбасы, яиц.

Вот мы в своем купейном вагоне поезда Ташкент – Москва. Мы занимаем весь вагон – агитбригада Второго медицинского института. В купе Извольский с Лактионовым стали играть на гитарах. Делали они это виртуозно. Первый – прямой потомок министра финансов Временного правительства Керенского, второй – сын известного советского художника («Письмо с фронта»). Оба были высокие и худые, с длинными и тонкими пальцами. Были, потому что уже нет ни первого, ни второго. У Извольского были голубые глаза и черная бородка.

Этот человек появился вдруг. Он без разрешения присел на краешек нижней полки. На нем была синяя майка и синие наколки. Полный набор: от торчащих из-под майки голов Ленина и Сталина до портрета девушки на плече и змеей вокруг меча. Он закурил вонючую гадость. Его пальцы были другими. В медицине это называется «симптом барабанных палочек», то есть концы пальцев были сильно утолщены. А ногти были в виде «часовых стекол» – это тоже медицинский термин. Два этих симптома – признак букета хронических болезней. Синий сказал, что Извольский играет как дьявол и на дьявола похож. Он попросил его сыграть полонез Огинского. Извольский сыграл. Синий заплакал. Он стал рассказывать, что отсидел в общей сложности лет двадцать. Все, конечно, по глупости, и что сейчас он освободился и едет к маме в Бузулуки. Я запомнил название этого населенного пункта. Уж больно красиво звучит – Бузулуки! Да и сама фраза «к маме в Бузулуки» – хороша! Потом он принес откуда-то бутылку водки. Мы распили ее. Он что-то бормотал, Извольский с Лактионовым что-то играли. Потом все разошлись по своим купе. Исчез и Синий.

Уже под утро поезд вдруг резко остановился. Я слышал спросонок какой-то шум за окном, какие-то крики. Поезд тронулся, и я опять заснул.

Часов в двенадцать дня мы сидели в том же купе и ждали чай. Проводник принес сразу шесть стаканов. Ловко, как только умеют проводники, поставил их на столик.

– Слыхали, вчерашнего-то, ну, этого, что с вами сидел, сняли с поезда. Зажал в тамбуре разносчицу пирожков. Ну, та заорала… проводники его скрутили и сдали милиционерам. Поезд остановили и сдали.

Я спросил проводника:

– А в Бузулуках когда мы останавливаемся?

– Часа через три. А тебе что там?

– Так, ничего, название красивое… – ответил я.

Проводник ушел, прихватив с собой пустую бутылку из-под вчерашней водки. А мы еще долго играли этой фразой «к маме в Бузулуки». Это обозначало для нас мечту, которой не суждено осуществиться.