Читать книгу "Интернет как иллюзия. Обратная сторона сети - Евгений Морозов"

Следуя той же логике, Марк Пфайфл, бывший заместитель советника Джорджа У. Буша по вопросам национальной безопасности, инициировал кампанию по выдвижению “Твиттера” на соискание Нобелевской премии мира. Он заявил, что “без ‘Твиттера’ иранский народ не чувствовал в себе силы и уверенности для защиты свободы и демократии”. Оргкомитет премии “Вебби” (Webby Awards, сетевой эквивалент “Оскара”) признал акции протеста в Иране “одним из десяти главных событий десятилетия для интернета”. (Иранская молодежь с ее смартфонами оказалась в хорошей компании: лауреатами премии стали также выход доски объявлений “Крейгслист” за пределы Сан-Франциско и запуск “Гуглом” сервиса AdWords в 2000 году.)

Но самый неожиданный вывод сделал премьер-министр Великобритании Гордон Браун: “Такого, как в Руанде, больше не случится, потому что информация о том, что происходит на самом деле, выйдет наружу гораздо быстрее и общественная реакция вынудит людей действовать. Иранские события этой недели напоминают нам о том, как новые технологии помогают по-новому объединяться и заявлять о своих взглядах”. По логике Брауна, миллионы людей, вышедших 15 февраля 2003 года на улицы Лондона, Нью-Йорка, Рима и других городов в знак протеста против начала войны в Ираке, совершили одну досадную ошибку: недостаточно написали об этом в блогах. Уж это точно предотвратило бы бойню.

Да здравствует “Гугл”!

На предполагаемую иранскую революцию мир не только смотрел: он ее “гуглил”, писал о ней в блогах и “Твиттере”, вывешивал ролики в “Ю-Тьюбе”. Нужно было всего пару раз “кликнуть”, чтобы вызвать вал гиперссылок, которые, казалось, проливали больше света на события в Иране (пусть в количественном, а не в качественном отношении), чем традиционные медиа, снисходительно именуемые экспертами по информационным технологиям “устаревшими”. Хотя последние (по крайней мере, в редкие моменты душевного равновесия) старались хотя бы отчасти показать фон иранских манифестаций, многие пользователи интернета предпочли сырой продукт “Твиттера” и получили столько видеороликов, фотографий и твитов, сколько смогли переварить. Виртуальная близость к тегеранским событиям, которой способствовал доступ к берущим за душу фотографиям и видеозаписям, сделанным манифестантами, вызвала в мире небывалое сочувствие делу “Зеленого движения”. Однако эта сетевая близость стала причиной завышенных ожиданий.

Спустя несколько месяцев после выборов “Зеленое движение” почти сошло на нет, и стало ясно, что твиттер-революция, которую многие на Западе поспешили восславить, – не что иное, как плод неуемной фантазии. И все-таки следует признать за ней по крайней мере одно несомненное достижение. Как бы то ни было, иранская твиттер-революция выдала глубинную тоску Запада по такому миру, в котором информационные технологии являются скорее освободителем, чем угнетателем, и где с их помощью можно сеять семена демократии, а не удобрять автократии. Эйфория, которой отличается западная интерпретация иранских событий, наводит на мысль: молодежь в зеленом, строчащая во имя свободы в “Твиттере”, прекрасно укладывается в некую готовую схему, почти не оставляющую места для вдумчивого анализа, не говоря уже о скепсисе по отношению к роли, которую на самом деле сыграл интернет в тех событиях.

Яростная убежденность, что диктатуры, столкнувшиеся с достаточным количеством гаджетов, коммуникаций и иностранных грантов, обречены, демонстрирует всепроникающее влияние “доктрины ‘Гугла’”. Однако, хотя шум по поводу твиттер-революции помог сформулировать основные положения этой доктрины, вовсе не она сформировала ее принципы. Происхождение “доктрины ‘Гугла’” сложнее, чем считают многие ее молодые сторонники: она уходит корнями в историю холодной войны. Еще в 1999 году нобелевский лауреат по экономике Пол Кругман в одной из своих книжных рецензий рекомендовал не торжествовать раньше времени. По иронии судьбы, автором книги, о которой шла речь, был Том Фридман, его будущий коллега по газете “Нью-Йорк таймс”. По мнению Кругмана, слишком много западных наблюдателей во главе с Фридманом стали жертвами иллюзии, будто благодаря развитию информационных технологий “старомодная политика силы постепенно выходит из употребления, так как противоречит императивам глобального капитализма”. Это неминуемо приводило их к в высшей степени оптимистическому выводу о том, что “мы движемся к миру в основном демократическому (людей нельзя одурачить, коль скоро у них есть доступ в интернет) и в основном бесконфликтному (если вы станете размахивать саблей, Джордж Сорос заберет свои деньги)”. Ну и что, кроме триумфа демократии, ждет такой мир?

Следовательно, “доктрина ‘Гугла’” меньше обязана успеху микроблогов и социальных сетей, чем головокружению от успехов, которое многие на Западе испытали в 1989 году, когда в одночасье рухнула советская система. Предполагалось, что история подошла к концу, и демократию провозгласили единственно возможным ее исходом. Абсолютным победителем сочли современные технологии, обладающие уникальной способностью разжигать потребительский пыл (в нем самом виделась угроза любому авторитарному режиму) и поднимать массы против правителей. Вот почему одна из глав книги Фрэнсиса Фукуямы “Конец истории и последний человек” (этого канонического текста первой половины 90-х годов, успешно связавшего позитивную психологию с международными отношениями) называется “Победа видеомагнитофона”.

Неоднозначность итогов холодной войны сделала их гораздо убедительнее, чем они есть. В то время как многие ученые считают, что суровая логика советского социализма с его пятилетними планами и дефицитом попросту изжила себя, популярная трактовка преуменьшает значение структурных недостатков советской системы (кому же хочется, чтобы “империя зла” вдруг оказалась дурной шуткой!). Ее сторонники делают акцент на победе вскормленного Западом диссидентского движения в борьбе против безжалостного тоталитарного врага. В общем, если бы не самиздат, а также фотокопировальные и факсимильные аппараты, контрабандой ввезенные в страны Восточного блока, Берлинская стена стояла бы и поныне. Перед “видеодвижением” в СССР коммунизм оказался беззащитен.

Следующие два десятилетия не складываются в единую картину. На смену пленочным видеомагнитофонам пришли проигрыватели дисков, однако столь впечатляющие технические прорывы не принесли столь же впечатляющих побед демократии. Несколько авторитарных режимов (например, в Словакии и Сербии) пали. Остальные – например, в Беларуси и Казахстане – усилились. Кроме того, трагедия 11 сентября наводит на мысль, что история возвращается с затянувшихся каникул и что идея столкновения цивилизаций (еще один широко известный редукционистский тезис начала 90-х годов) начинает доминировать в интеллектуальной повестке XXI века. В итоге многие популярные прежде аргументы об освободительной силе консюмеризма и новых технологий ушли из общественной дискуссии. То, что члены “Аль-Каиды” оказались не менее уверенными пользователями интернета, чем их западные противники, мало соответствовало видению технологии как верного союзника демократии. Крах “доткомов” в 2000 году также несколько рассеял эйфорию по поводу революционной природы новых технологий: под напором интернета пали фондовые рынки, а не авторитарные режимы.

Однако иранские события 2009 года показали, что Запад не отказался от “доктрины ‘Гугла’”. Одного только вида продемократически настроенных иранцев вкупе с “Твиттером” (который до тех пор многие на Западе считали всего лишь экстравагантным способом делиться соображениями о том, где и с кем позавтракать) оказалось достаточно для реабилитации принципов “доктрины ‘Гугла’” и даже их обновления с помощью более модного словаря “веб два-ноль”. Вновь обрела популярность полузабытая теория, согласно которой люди, вооруженные мощной технологией, одолеют самого грозного врага, какими бы ни были цены на нефть и газ.