Читать книгу "Ночь пяти стихий - Илья Стальнов"

Евлампий раздвинул кусты и хмуро осмотрелся. Был он высок, сутул, руки с огромными кулаками напоминали кузнечные молоты, лоб отличался узостью, а худое лицо выглядело изможденным и нездоровым.

Широченные плечи, свободные быстрые движения говорили о том, что этот человек силен и ловок. А взор его вызывал содрогание – бегающий, устремленный куда-то поверх людских голов, совершенно лишенный даже намека на тепло. Это был взор лягушки или жабы, но никак не человека.

– Кажись, нетути здесь старосты, – глухим, как из бочки, голосом произнес он.

– Точно, – отозвался невысокий верткий татарин со шрамами на ноздрях – следами пыток. Он был одет в широкие шаровары, обут в остроносые сапоги и гол по пояс. В руке держал железную булаву. Прозвали его Ханом, происходил он из крещеных татар с завоеванных Иваном Грозным земель. Его соплеменники теперь были кто в разбойниках, кто в русском войске, кто на родной земле, а кто и слонялся неприкаянно по всей Руси.

– Если б староста был, – сказал татарин, – везде бы городовые стрельцы сшивались.

Действительно, не было похоже, чтобы в починке находился хозяин. Народец ранним утром сидел по избам, только за высоким забором терема на лавке грелся на солнышке мужичонка в синей рубахе.

Евлампий истово перекрестился, прошептал под нос слова молитвы, прося Господа, чтобы не оставил в трудный момент и не дрогнула бы рука, занесенная для убийства.

– Пошли, – сказал он, раздвинул кусты, вышел из укрытия и направился вниз по холму, прямо к селу.

За ним, кряхтя, сжимая свое оружие – кто дубину, кто топор, а кто и добытую в бою саблю, – двинулись остальные восемь его товарищей. Этот самый отпетый сброд в здешних краях одет был кто во что горазд – в рубахи, в зипуны без рукавов, в залатанные обноски. Самым последним шел долговязый мальчишка лет шестнадцати-семнадцати на вид, тонкий как жердь. На его правой щеке было едва заметное родимое пятно в форме пятиконечной звезды. Когда-то его мать сильно переживала из-за этого, поскольку на Руси родимые пятна считались меткой нечистого. В руке у него была заостренная на конце палка, но не похоже, что мог умело обращаться с ней. Видно было, что идти вместе с шайкой в починок ему совершенно неохота.

И верно, вызвался на лихое дело Гришка сдуру, когда Евлампий, рвя на груди рубаху, убеждал братву двигать до Старостина сельца и отомстить супостату за все прошлые обиды. Несколько дней назад староста отловил, вывел на чистую воду Сеньку Селезня, который, затаясь, жил в городе и помогал лесной братве чем только мог. Учиненных пыток тот не вынес и отдал Богу душу, но так и не назвал места, где хоронится шайка. Может, он и назвал бы его, да не знал, поскольку в месте том ни разу не был.

Трудно представить себе, что Евлампий мог хоть к кому-нибудь испытывать добрые чувства или привязанность, недаром заслужил он прозвище Убивец. Лишая жизни ближнего своего, рубя направо и налево огромным топором и видя, как брызжет кровь и валятся враги, он улыбался жуткой, счастливой улыбкой. Но, узнав про смерть Сеньки, Евлампий пришел в неистовство.

Что связывало Убивца и Сеньку Селезня? Об этом поговаривали разное. Сказывали, что происходили они из одного села, которое успешно разграбили, поубивав многих односельчан, а потом подались в дремучие леса. Ни один попавший к ним в руки купчишка не уходил живым. Говорили, что зарубили Евлампий вместе с Сенькой своих отцов. И что они… Впрочем, довольно. Много чего говорят, во что верить страшновато, но что на правду похоже.

Когда Убивец начал кликать народ громить Старостин починок, атаман Роман Окаянный возражать не стал. Хочешь идти – иди, но пеняй, если что, на себя. Атаман хорошо знал, что Евлампия словами не остановишь – если тот загорится желанием кому-нибудь кровь пустить, то его можно только убить, но ни в коем случае не уговорить отступиться. А убивать Евлампия не хотелось. Не так это и просто, даже такому человеку, как Роман. Да и в лихом деле мало кто такой смелостью и опытом обладал, так что для шайки Евлампий человек ценный – терять его ни к чему.

На поход Убивцу удалось подбить несколько человек, которых привлекала не столько месть, сколько уверения, что погреба в тереме набиты всякой снедью и добрым вином. Ну, а еще, что девок староста губной там подобрал, с которыми можно шибко хорошо повеселиться.

Дня два шумели, судили-рядили, наконец порешили, когда и кто пойдет. И вот еще затемно девять человек отправились «проверять» Старостины подвалы…

– Куда ж весь народец подевался? – спросил татарин, скользя подошвами по крутому склону.

– Да как всегда – после пьянки отдыхают, – хохотнул один из разбойничков.

Тишину нарушали лишь кудахтанье кур, шелест деревьев да еще корова промычала недовольно.

– Чего-то не нравится мне это, – подозрительно произнес татарин.

– Не зуди, – отмахнулся Убивец.

Ватага неторопливо спустилась по склону и подошла к воротам терема. Убивец застучал рукояткой топора по дереву, потом посмотрел в щель. Мужичонка, гревшийся на солнышке, увидев гостей, кинулся было в дом, но застыл на пороге.

– Стой, заячья душа! – крикнул Евлампий. – Не то хуже будет! Открывай!

– А кто ж ты будешь, мил человек? – храбрясь, по мнению разбойников, совершенно излишне, крикнул мужичонка.

– Разбойники мы, понял? Открывай, не то живьем кожу сдеру! Чего молчишь? Открывай!

Мужичонка испуганно зыркнул глазами и кинулся в терем.

– Давай, – кивнул Убивец.

Один из лиходеев встал на плечи другому, перемахнул через частокол из заостренных кольев, плотно пригнанных друг к другу, отодвинул щеколду и распахнул ворота. Братва с гвалтом и шумом повалила во двор, который был почти пустым, хотя обычно дворы, где проживают бояре, застроены амбарами, кладовыми, сараями, помещениями для слуг, там толпится дворня, гуляет скот и птица.

Сзади послышался женский визг.

– Отпусти, ирод!

– Тихо, девка!

Гришка, стоявший у частокола, обернулся и увидел, что татарин, шибко охочий до баб, высадил дверь, вломился в избу и вытащил оттуда яростно отбивавшуюся девчушку. Хан сумел схватить ее за волосы и со смехом встряхнул, как мешок. Тут Гришка смог рассмотреть ее круглое, красивое, красное от ярости лицо. У него все оборвалось внутри, когда он представил, что могут сделать братцы с этой девахой. В лучшем случае – снасильничают и отпустят на все четыре стороны. В худшем…

– Мая-я будет. Эх, деваха, заживем! – заулыбался татарин, обнажая рот с гнилыми, редкими зубами. – Хороша деваха, никому не дам.

Он отвесил ей звонкую оплеуху и потащил к терему, чтобы не опоздать к грабежу.

Тем временем Евлампий колотил ногой по крепкой двери, крича во все горло:

– Открывай, леший тебя задери! Сейчас дом палить буду.

– Ладно, – донесся из-за двери глухой голос. – Только чтоб меня и дворню не забижать.