Читать книгу "Королеву играет свита - Светлана Успенская"

Но где, скажите на милость, набрать столько шепелявых идиотов в нашем кинематографе, да еще чтобы на гонорары от них можно было существовать?

Итак, ролей не было. Однако сам Макс был! Макс хотел кушать, одеваться, нравиться девушкам. Он хотел блистать в кино. Его узнавали на улицах и даже порой просили автограф, но разве это была настоящая актерская слава, о которой он бредил душными ночами?

Макс зачастил в дом Тарабриных. Шел 1972 год. В то время Иван Тарабрин был еще жив, но режиссер уже пил запоем, все глубже погружаясь в пучину творческого кризиса. Жена его, Нина Николаевна, которой тогда было чуть за тридцать, разрывалась между детьми и мужем. Старшей Даше едва исполнилось пять, Ире — два. Дети требовали неусыпного внимания, но муж требовал еще большего участия, чем дети, — за мужем нужно было следить, чтобы он не ускользнул из дома и не напился. Нина Николаевна выгоняла из дома настырных собутыльников, обихаживала детей. Режиссер пребывал в таком состоянии, что бутылка водки могла запросто свалить коренастого сибиряка, некогда хваставшегося своим исполинским здоровьем.

Макс Руденко сочувственно предлагал свою помощь женщине, горевшей в чаду домашнего хозяйства, как в адском пламени. Радуясь добровольному помощнику, Нина Николаевна отправляла его в детскую возиться с детьми, а сама бросалась варить щи.

Макс проходил в комнату, сюсюкал с Дашей, играл с ней в прятки и, пока девочка, уже тогда не отличавшаяся излишними умственными способностями, с закрытыми глазами честно считала до десяти, незаметно прятал приготовленную водку под матрас младшей Ирочке.

Потом он ловил в коридоре озверевшего от затянувшейся трезвости Тарабрина и заискивающе выспрашивал у него:

— Иван Сергеич, когда следующий фильм снимать будете, ролишку мне дадите? Хоть маленькую ролишечку, а? Малепусенькую, сладкий вы мой, а?

— Пошел вон, болван, — злился невыносимо свирепый в трезвом виде Тарабрин. — Вот пристал!

— Ну, дайте, а, драгоценный? А ведь у меня для вас подарочек приготовлен, — интригующе подхихикивал Макс, обнимая за талию Тарабрина, голова которого едва доходила ему до плеч.

— Ну, дам, дам… — стонал режиссер. При мысли о «подарочке» его глаза начинали плотоядно блестеть, руки дрожали от нетерпения. — Где? Где подарочек-то?

— Ирочка ваша, ну прямо цветочек душистый, ангельчик прямо, — громко восхищался Макс и, наклонившись к уху своего заклятого благодетеля, шептал с интонацией змея-искусителя:

— В кроватке Ирочкиной подарочек-то мой. Только вы уж так, потихоньку, чтоб женушка не заметила.

Режиссер с трясущимися руками бежал в детскую за «подарочком», а Макс громко кричал его супруге:

— Ниночка свет Николаевна, солнышко мое! В магазинчик не надо ли прогуляться? Скажите только, я мигом.

Нина Николаевна, отрываясь от таза, где пузырилось намоченное со вчерашнего дня детское белье, устало соглашалась:

— Сходи, Макс, сходи… Ой, что бы я без тебя делала? Добровольный помощник отправлялся в магазин, а после его ухода Нина Николаевна обнаруживала мужа нализавшимся вдрызг и самолично била его своей могучей рукой.

— Ирод! — кричала она, не стесняясь соседей, посвященных в интимные тайны звездной семьи. — Опять наклюкался, бесстыжий! Сил моих больше нет!

Нина Николаевна плакала, грозилась уйти от мужа с детьми, однако никуда не уходила. Ну куда может уйти актриса от своего режиссера? Только к другому режиссеру. А где его взять, свободного-то? Вон сколько актрисулек мечтают хоть какого завалященького охомутать, в сторону Вани так и стригут глазами, так и стригут… Любая готова под знаменитого Тарабрина лечь, ничего не требуя взамен. Кроме роли, конечно. И стопарик нальют, и спать положат… А как же она? Куда она с детьми-то?

Приходил Макс с кефиром. Нина плакала у него на плече, жаловалась на мужа. Руденко сочувственно гладил ее круглое теплое плечо.

— Ниночка, солнышко мое, дайте ручку почеломкать. — Он прижимал к губам ее распаренные, красные от стирки руки. — Божественной формы ручки, и вся вы божественная… Как же мы нашего Иван Сергеича оставим, а? Пропадет же он без вас. И без меня тоже…

Режиссер Тарабрин уже почти тридцать лет как умер, а приставучий Макс Руденко все еще таскался в его дом и на правах старинного друга шептал комплименты, целовал ручки, наушничал, сплетничал. Он сообщал последние слухи, называл Нину Николаевну божественным солнышком, пресмыкался перед красивой, но не слишком умной Дашей, побаивался своенравную Иру и зарабатывал на хлеб тем, что подбирал крошки с чужого стола.

Даша относилась к нему так, как относятся к привычной мебели, — пренебрежительно, с бессознательным чувством собственности. Она как должное принимала цветистые комплименты Макса, беззастенчиво эксплуатировала его, посылая по собственным надобностям в магазин, и вообще манипулировала им как хотела. Казалось, она вообще видела в нем не человека, а лишь удобную привычную вещь.

Макс безропотно выполнял ее поручения, принимая при этом вид осчастливленного раба. Наверное, он загодя предвидел, что Дарья, девушка с необыкновенными внешними данными, далеко пойдет. Ведь Нина Николаевна, душечка наша, свет земли, все же не вечная-то, уйдет — после нее главой династии Дашка останется. А она к Максу привыкла, как к своему мизинчику. Ну куда она без него? И отдавать больно, и оставить жалко…

С младшей дочкой отношения у Макса не складывались. Еще с младенчества, с того времени, когда Макс прятал бутылку для отца в ее кроватке, Ира возненавидела его яростно и безотчетно. Едва только научившись связно выражать свои мысли, она вынесла определение «Макс — гадкий» и в дальнейшем не изменила своего мнения. Ира была не очень красива: невысокая, скуластая, с цепким взглядом. У нее были небольшие глаза неопределенного серо-зелено-коричневого цвета, того переменчивого оттенка, который принято называть «среднерусским». Характером она была в отца — решительная, жесткая, скрытная.

Стараясь приручить младшую девочку, Макс пытался распространить на нее щупальца своего навязчивого влияния, однако потерпел сокрушительное фиаско. В ответ на его сюсюканье Ира молча обжигала его насмешливым взглядом своих переменчивых глаз.

— Сладкая моя! — Руденко тянулся губами к ручке восьмилетней девочки, к некрасивой ручке в вечных цыпках, с обкусанными ногтями и воспаленными заусенцами.

Девочка вызывающе прятала руку за спину и, щуря непостижимые глаза, отвечала:

— Это у нас Дашка сладкая, дядя Макс. А я очень даже горькая, ты просто еще не распробовал.

Макс в отчаянии отступал и бессильно шептал про себя: «Дрянь, мерзавка, крысенок с грязной попкой, вшивое отродье…» Глаза его при этом смотрели умильно-ласково.

— Да брось ты ее! — измученно роняла Нина Николаевна, устав от вечных пикировок дочери с Руденко, единственным верным другом, оставшимся подле нее в трудную минуту.

После смерти Тарабрина, смерти неожиданной, нелепой, скоропостижной, когда семья внезапно оказалась без средств к существованию, когда родственники и верные друзья, что некогда клялись в любви до гроба, после поминок разбрелись в неизвестном направлении, когда знакомые оставили своим вниманием растерянную вдову, лишь один Макс сохранил верность семье режиссера.