Читать книгу "Такая вот странная жизнь - Энрике Вила-Матас"

Отогнав непрошеное и всплывшее на поверхность откуда-то из самых глубин воспоминание, я посмотрел в окно, которое выходило на улицу Дурбан. Мне довольно часто доводилось пользоваться подзорной трубой, чтобы подглядывать за поведением соседей, и многие из них стали героями моей трилогии; но в тот день я ограничился картиной, доступной невооруженному взгляду, и через несколько мгновений почувствовал себя фотоаппаратом с открытым затвором; правда, сперва я сравнил себя с повествователем из романа «Прощай, Берлин»,[2]который буквально потряс меня в ранней юности; потом, против собственной воли, я превратился в фотокамеру – неподвижную и фиксирующую любую деталь.

В мой объектив попал мужчина, который брился у окна напротив, потом – женщина в кимоно из соседнего окна, она мыла голову. Трудно сказать, сколько времени я простоял в полном оцепенении. Очнувшись и снова обретя способность думать, я решил, что неплохо было бы когда-нибудь проявить эти снимки, затем старательно наклеить на бумагу и все до одного перенести в мою трилогию, посвященную безрадостной жизни обитателей нашей улицы. Размышляя над этим, я запечатлел еще и душераздирающий образ сеньоры Хулии, хозяйки старого винного погребка, тоже расположенного на улице Дурбан; несмотря на зимнюю пору, она сидела у дверей своего заведения и выглядела еще безумней, чем обычно, – витала в облаках и наверняка думала о муже, но я вдруг по чистому наитию подумал, что, наверное, он недавно, всего несколько дней назад, умер, хотя никто и ничего мне не сообщал; но ежели я попал в точку, это создаст новые серьезные затруднения, ведь в мои планы входил долгий и задушевный разговор с ним, во время которого, используя мою обычную тактику, я попытался бы разузнать подробности его трагической жизни и вставил бы их потом в трилогию.

Я зажег сигарету, и дым мгновенно закрыл всю панораму, но моему воображению это пошло только на пользу: я вспомнил тот день, когда шпионил за Сальвадором Дали. Я закрыл окно, через которое в комнату проникал холод зимнего дня, постарался отогнать образ безумной сеньоры Хулии, сидевшей у дверей своего погребка, потом улыбнулся почти счастливой улыбкой, радуясь чистоте и прозрачности чудом всплывшего воспоминания о том дне, когда я шпионил за Дали. И он тоже, как годы спустя Грэм Грин, швырнул мне сверху некий предмет, хотя обе сцены, подумалось мне, никоим образом нельзя даже сравнивать.

Сразу поясню, что, шпионя за Дали, я был подростком и действовал отнюдь не по своей воле, как много позднее в истории с Грином. И было бы хорошо рассказать на лекции, подумалось мне, что сперва-то, конечно, я выполнял прямой и недвусмысленный приказ матери, но вскоре вошел во вкус и шпионил уже вполне сознательно, потому что быстро смекнул, какое огромное наслаждение таит в себе подобное занятие. Я расскажу, подумалось мне, что, шпионя, человек испытывает восторг и возбуждение, сравнимые лишь с азартом игрока, шпионить чудесно, и, по-моему, ничего лучше в жизни не бывает.

Это мать открыла мне, какое бесконечное наслаждение приносит подглядывание. Она, если говорить честно, всегда испытывала тайную склонность к шпионству. Она унаследовала ее от отца, который в последние годы жизни с несокрушимым прилежанием и самозабвением шпионил за всем, в чем угадывал божественное присутствие. Видимо, моя мать у него переняла страсть к подглядыванию за теми, в ком воплощено нечто божественное. Этим, надо полагать, и объяснялась история, случившаяся в тот день, когда мы вместе – мать, отец, мой брат Максиме и я – ехали на нашей новенькой сверкающей «шестисотке» и когда самые темные силы мира, объединившись, заставили нас повернуть к Порт-Льигату, расположенному неподалеку от Кадакеса. Мы захотели взглянуть на место, где обитает Сальвадор Дали.

По мере приближения к Порт-Льигату я наблюдал, какие бурные эмоции овладевают матерью, но, по правде говоря, и нас охватил не меньший восторг и волнение, когда мы увидели Дали – он обедал вместе с гостями на террасе своего дома. А ведь матери и в голову не могло прийти – нам и подавно, – что так просто увидеть гения Ампурдана и так просто вблизи понаблюдать, что он делает на замечательной террасе, увенчанной двумя гигантскими яйцами.

По велению матери отец резко остановил машину у последнего поворота дороги, спускающейся к Порт-Льигату. Это был удивительный и незабываемый миг. Мать, отец, брат и я, сидя в нашей «шестисотке», шпионили – молча, благоговейно, не упуская ни одной мелочи, – за трапезой, протекавшей под гигантскими яйцами. Вся сцена, казалось, была срежиссирована специально для нас.

Мы шпионили довольно долго, пока мать – хрипловатым, как всегда, голосом – не объявила, что не сдвинется с места, пока не узнает, правда ли, что все существование гения – сон гения, работа его кишечника, его ногти и насморк, его кровь, жизнь и смерть – по самой природе своей отличается от того, что свойственно простым смертным.

– А как, скажи на милость, ты собираешься это узнать? – спросил отец.

И тогда она вместо ответа принялась бешено сигналить, лихорадочно давая мне наставления:

– Скажи ему, что тебя зовут Марселино. Это его позабавит, я уверена.

Застыв от ужаса, я пытался угадать, что еще взбредет матери в голову, но тут совершенно неожиданно мы увидели, как Сальвадор Дали, словно уразумев, что именно к его мировому гению взывают из скромной испанской легковушки, театрально приветствовал нас, энергично ткнув тростью в сторону неба.

Мать заявила, что этого мало, что это ни в коей мере нельзя считать убедительным доказательством тому, что Дали и вправду гений, а не самый заурядный человек, не такой, как почти все прочие смертные. И тогда, ласково оглядев нас, она сказала, что именно мне предстоит определить, на самом ли деле жизнь предполагаемого гения, который сидит на террасе, увенчанной парой гигантских яиц, отличается от жизни остального человечества.

– Ты должен вырвать из его уст одну-единственную фразу, – сказала мать. И велела мне подойти поближе к террасе, словно я хочу спеть Дали серенаду, а потом задать вопрос, любой пришедший мне на ум, какой угодно, ведь о чем бы я ни спросил, Дали ответит, и ответ его покажет, на самом ли деле он всегда и во всем гениален или у него тоже бывают периоды расслабленности, и он опустится до банальности, отвечая мальчику, который клянется, что его зовут Марселино.

У меня задрожали поджилки при одной только мысли, что я должен выполнить столь экстравагантное и сложное задание, но, помнится, я почувствовал еще и восторг, какой знаком только тем, кто испытывает острое наслаждение, шпионя за другими людьми.

В фигуре художника Дали мне вдруг по чудилась волнующая тайна. Пожалуй, именно это и придало мне сил, заставило вылезти из машины и приступить к первой в жизни шпионской операции.

Я медленно приблизился к дому, встал под самой террасой и стоял там довольно долго, слушая разговоры, которых не понимал. Мне не удалось удержать в памяти ничего из сказанного Дали и его гостями, кроме одной фразы, хотя и ее тоже я тогда не понял; эту фразу Дали я решил записать в свой американский блокнот, куда записывал все, чего не понимал, с тем, чтобы потом спросить разъяснения у родителей.