Читать книгу "Производственный роман (повес-с-ть) - Петер Эстерхази"

Постепенно война стихает во всех квадратах стола. Повсюду черные от копоти, окровавленные человеческие останки, воздух сотрясают непрерывные восклицания: эй ва! и медед! Зал заседаний переполнили раненые. Там хлопочут цирюльники и женщины с тазами воды, кусками полотна, корпией, квасцами и арникой. Янка Дороги протягивает Томчани свой платок. Но она так неудачно встала, что парень ее не замечает. Господи, Господи, громко заплакал Томчани, мне выбили глаз10. К окровавленному лицу он прижимает обгорелый рукав рубахи. Хорват сидит среди других на плетеном стуле, покрытом сермягой. На голени у него зияет такая большая рана, что из нее под стул натекла лужа крови. Не вопи, Томи, прикрикивает он на него. Лучше хоть одноглазому, да с принципами, нежели с обоими глазами, да… И, сжав зубы, терпит, пока цирюльник арникой промывает ему страшную рану на ноге.

Командировки за границу, переводы в провинцию, снятия с повышением, потеря престижа, премии и премийки — небольшая пертурбация власти; как и копоть, грязь, кирпичи, камни и трупы: окровавленные, в изодранной одежде, покрытые копотью, неподвижные. Болван, кричит товарищ Пек чьей-то неловкой руке, пытающейся оказать ему помощь. Из-за своей комплекции товарищ Пек вряд ли участвовал в битве. Он вообще-то раздобыл саблю, шпоры, то-се, но, характерно наклонив голову набок и вперед, лишь немного помахал саблей в воздухе неподалеку от стены, чуть ли не задевая ее, а потом спрятался в «Непсабадшаг» к своим верным хомякам послушать их умных советов. Видя, что смертоубийство стихает, он немного порвал на себе одежду (долой блестки!) и укусил губу так, чтобы выступила кровь. И все же было видно, что он «над схваткой». Как бы мне хотелось однажды пристроиться в кружевных воротничках к какому-нибудь обозу. Вот и хорошо, чавкает Джакомо.

Девушки снова обносят всех коньяком. (Нескольких из них витязи пропахали.) Товарищ генеральный директор поднимается, чтобы выступить с обращение ем. Его многочисленные и противоречащие друг другу раны кровоточат. Конечно, сейчас уже все лечат — начиная с определенного уровня дела обстоят именно так. У него дрожат веки, видно: борьба была по-мужски жестокой, судя по ее содержанию — необходимой, по результату — непредсказуемой. Разрешаю, говорит он со вздохом. Товарищ Брандхубер теряет сознание. Томчани рыдает, его сердце переполняет благодарность. Ша, говорит ему кто-то, умудренный опытом.

Глава III, в которой появляются трудности переходного характера11

Стройное, мускулистое тело Имре Томчани смело высовывается из серой громады Института. Одной рукой он держится за край панорамного окна, а другой балансирует. Он смотрит не вниз, он смотрит вверх. Раннее солнце бледно повторяется в ряде окон. Он уже готов вернуться в комнатенку, в которой день за днем в бедах и несчастьях, радостях и успехах среди временных неудач обитал его трудовой коллектив, как вдруг вверху и чуть в стороне что-то начинает шевелиться. Сначала можно заметить лишь движение света, потом становится ясно: открыли окно. На подоконнике появляется маленькая легкая рука. Летит, кричит Томчани в глубину комнаты. Но можно было и не кричать — все уже тесным полукрутом собрались у окна.

Томчани весь внимание, как будто речь идет о его жизни. Рука — там, наверху, — исчезает, потом вновь появляется: она держит голубя. Голубь! Они начинают переговариваться. Взволнованно, немного по-детски, пытаются угадать: люттих? бадетта? Бисет-Фаярд? Рука гладит голубя, как бы говоря: лети, дружок, счастливой дороги. Ближе всех к истине оказался тот, кто отдал голос за Бисет-Фаярда: голубь, покидающий сейчас безопасное окно и спокойно, уверенно машущий крыльями, — антверпенский почтовый голубь, и, являясь таковым, хоть и типа драгой, но с различными чертами Бисет-Фаярда он сразу демонстрирует силу и мощь, осанка гордая, голова поднята вверх, плавные линии хвоста, весь он — птица с быстрым, горящим взглядом; и половая принадлежность налицо. Здесь полностью реализован тот принцип, по которому самец не должен выглядеть как самка, а самка — как самец. Оперение густо-синее, жесткое.

Вон он, восклицает молчавший до сих пор Томчани. Телеграмма, заснятая на микропленку, помещена в стержень пера и прикреплена пропитанной воском шелковой нитью к месту, где среднее хвостовое перо раздваивается, — вот что блестело. Люди обнимаются. Не то чтобы Томчани бью самым из них опытным, ведь вон стоит дядя Тиби Тот, который уже в 45-м был техником на вычислительных машинах, вон Андриш Бекеши, секретарь комсомольской организации, но, наверное, он больше всех верит, наверное, он отчаянней всех хочет, чтобы это конкретное исследование во что-то вылилось, не пропало впустую, да, так правильней всего: он такой человек, который, что называется, не говорит «гоп», пока не перепрыгнет; он знаком приказывает всем молчать и предупреждающе поднимает указательный палец.

Птица «на прощание» делает еще один круг в воздухе. И направляется в их сторону. Имре продолжает напряженно наблюдать, но общество за его спиной уже расходится. Ребята, кофе готов! Да, когда мечта стала реальностью, исчезло очарование. А этот Лайош Адам, коренастый, вечно недовольный человек, который, если надо, все же умеет подступиться к работе и даже знает, с какого конца, еще и делает скептические замечания. Мы тут ишачим, а бабки… Он делает однозначный жест, который, однако, можно истолковать как угодно.

Голубь приближается. Человек до сих пор не может точно объяснить причину их возвращения домой. Может, любовь к родине. (Важная вещь.) Во всяком случае, Тозье доказал, что пространственная память не может быть причиной возвращения почтовых голубей в родные места. Уже хорошо различима продолговатая, изящных очертаний голова и длинный черный клюв.

Ой, восклицает молодой техник вычислительных машин. Комната замерла. Где-то с уверенным стуком открывается окно, и Имре видит, как по зданию ~ по железобетонно-стеклянному чуду — в страшном темпе проносится тень. Сомнений нет; это тень охотничьего сокола. Подобно тяжелому бомбардировщику или самой бомбе, безжалостная птица обрушивается на свою жертву. Та чувствует приближающуюся опасность, отшатывается; гармония движений пропадает, следует несколько поспешных, судорожных взмахов крыльями, как будто видишь последние движения тонущего, все еще хватающегося за надежду.

Томчани отпускает оконную раму — к чему волноваться: даже в такой ситуации он не совершит необдуманного поступка, Андраш Бекеши держит его изнутри за руку, и он высовывается из окна, насколько позволяют ситуация и смелость, протягивая руку помощи голубю, которого вот-вот накроет тень безжалостного сокола. Спасен, вздыхает в кабинете Мэрилин Монро. Некая привлекательная блондинка, закончившая экономический университет и знаменитая своим кофе. Под красными глазами голубя, обведенными широкими белыми кругами, хорошо различима сильно развитая обонятельная перепонка, — правда, всего несколько «шагов»!

Но нет. Хищная птица лавиной обрушивается на маленького вестника. Ужасная сцена разыгрывается прямо на глазах у всего Отдела. (Это для них поучительно.) Имре находится в прежней позе: одна рука держит секретаря комсомольской организации за руку, а другая протянута вперед в желании помочь. Из тучи кружащихся перьев доносится резкий клекот и звуки, похожие на человеческие вздохи, отделившиеся перья начинают падать вниз. В это время сцепившиеся в клубок птицы исчезают, как камень в десятиэтажной глубине, и не находится никого, кто бы проследил их путь. Томчани подхватывает одно перо. Оно гладкое, шелковистое, мягкое, бархатистое, а не грубое, твердое и сухое на ощупь. Достаточно запыленное. Это совершенство оперения в данный момент, конечно, гротескно. К стальному цвету коричнево примешивается кровь. Томчани неподвижно смотрит. Неподвижно. Тихо, лишь вдалеке стучит печатная машинка. У кого могут поджимать сроки? Или это просто праздничный отчет? У него тоже есть срок сдачи.