Читать книгу "Приблуда - Франсуаза Саган"

– Послушайте, месье Герэ, вы понимаете, где находитесь?

Двое мелких служащих оторвали головы от бумаг в восторге от нового развлечения, а Герэ между тем, ничего не отвечая, выравнивал ножки стола на захваченной территории. Затем подошел к окну и распахнул обе створки, впуская в комнату поток солнечного света и вихрь, взметнувший бумаги на столах.

– Да он с ума сошел! – вопил Промёр, ловя сорвавшиеся листы. – Господин Мошан будет поставлен в известность, можете не сомневаться…

Но распоясавшегося Герэ даже и имя Мошана не смутило; глядя на ползающих на четвереньках коллег, он только смеялся, а сам, присев на край стола, закурил сигарету, прищурив левый глаз «в манере Хэмфри Богарта», как снова отметил юный клерк. Порядок был восстановлен, но окно осталось открытым, и в комнате на целый час воцарилось молчание, прерываемое лишь вздохами да негодующим бурчанием старика Промёра, судя по всему, ожидавшего подмоги.

Мошан вошел в заведенное время, с грохотом пихнув дверь локтем. Он остановился против раскрытого окна, и лицо его сделалось чуть багровее обычного.

– Это что еще такое? – прошипел он.

Мошан злобно покосился на Герэ, хранившего полнейшее бесстрастие, но вопрос адресовал Промёру, как старшему и ответственному, ожидая разоблачения, которое не заставило себя ждать.

– Это он! – взвизгнул Промёр.

И мстительно тыкал пальцем в сторону Герэ, но тот, нисколько не оробев, продолжал невозмутимо улыбаться.

– Это что еще такое? – взвыл Мошан, уверенный в своей правоте, коль скоро виновность Герэ подтвердилась. – Что это такое?

Он обратил к провинившемуся оскаленное лицо. Но тот, поплотнее усевшись в кресле и вытянув ноги, рявкнул в ответ так же громко, как сам Мошан:

– Это воздух, месье Мошан! Кислород! Закон запрещает удушать служащих несвежим воздухом, месье Мошан. Запрещает несвежий воздух и крик! Вы не знали?

Мошан, из багрового сделавшийся фиолетовым, шагнул было к нему, но тут все увидели (о ужас!), как застенчивый Герэ поднялся и, крепко ухватив за руку повыше локтя, выставил за дверь начальника, которого он, кстати, превышал на целую голову.

А в полдень посетители «Трех кораблей» стали свидетелями того, как Герэ угощал все кафе по случаю якобы выигранного пари. Все слышали, как он заливается звонким смехом, а Николь так даже заметила, как он ущипнул Мюрьель за талию с развязностью, какой она у него прежде не наблюдала. И далее на протяжении целого дня все видели, как Герэ, ослабив узел галстука, размашистыми шагами разгуливает по заводу в своем бежевом шерстяном пиджачке и насвистывает с видом свободного человека. Герэ и в самом деле ощущал себя свободным, юным и торжествующим. Он сам не отдавал себе отчета в том, что в этот памятный день самое большое удовольствие ему доставило не восхищение клерков, не отмщенное унижение, не взгляды нескольких женщин, а выражение ужаса и отчаянной трусости, которое он перехватил в глазах Мошана, когда поднялся, чтобы выпроводить его за дверь.

По дороге к террикону он повстречал собаку – та бросилась к нему с лаем, виляя хвостом вне себя от счастья, и впервые не отстранилась, когда Герэ поймал ее за ошейник и погладил. Собака, похоже, чувствует, подумалось Герэ, что он перестал бояться. Словно бы раньше она чуяла исходящий от него запах страха и потому шарахалась от его руки. Он разделил с ней сандвич, присев в тени одного чахлого деревца, чудесным образом выросшего на этой золистой почве. Позднее именно эта незатейливая картина вставала перед глазами Герэ воплощением самого глубокого и реального счастья: собака, черная тень террикона на залитом солнцем поле, запах хлеба и горчицы, и ослепительное дружественное солнце, навевавшее мысли о загаре на южных пляжах, какие он видел в журналах у Николь и на афишах туристического агентства. В тот день в обычном месте собака рассталась со счастливым человеком, и в пансион «Глициния» вошел счастливый человек.

Хозяйка, однако, находилась в состоянии войны. Захмелевший от успехов и позабывший об объявленной войне жилец на самом деле только оттого так вольготно рассиживался в кафе и в поле, что ожидал встретить в своем убогом пансионе тот самый взгляд, в котором накануне и родился на свет преображенный Герэ. Этот взгляд был основанием и истоком его сегодняшнего персонажа, и он рассчитывал получить в нем подтверждение своего нового бытия и почерпнуть сил. Но в глазах мадам Бирон не существовало больше ничего – ни опасного бандита, ни даже жалкого постояльца: она не смотрела на него вовсе, она его не замечала.

На столе стоял холодный суп, ветчина с картофельным салатом и треть рисовой лепешки; другую же заканчивал старик Дютиё, удрученный тяжким похмельем. В столовой царила тишина. В ответ на звонкое приветствие запоздалого постояльца послышалось нечленораздельное ворчание; Герэ посмеялся над собственным опозданием и начал было рассказывать о веселом застолье в кафе, как вдруг заметил, что никто его не слушает. Он сначала обиделся, а потом рассердился, как школьник, принесший домой образцовый дневник с хорошими отметками и натолкнувшийся на безразличный прием родителей.

– Я послал куда подальше поганую свинью Мошана, – не сдержался все-таки и заявил он с гордостью.

Хозяйка бросила на него взгляд, в котором он прочитал иронию и полнейшее презрение, и мгновенно от этого взгляда протрезвел. «Невелика заслуга, – осадил он сам себя, – заткнуть рот жирному унтеру в метр шестьдесят ростом… Это следовало сделать десять лет назад, подумаешь, подвиг, нашел чем гордиться. Хорошенький подвиг для мнимого убийцы, семнадцать раз пырнувшего ножом несчастного бельгийца и сбросившего его живьем в канал…» В эту минуту Герэ впервые почувствовал, как за ним захлопывается западня.

Он вдруг испугался, что она заподозрит обман. И понял, что особенно сейчас, после дня торжества, более всего, даже более возможного ареста он боится, что она перестанет считать его преступником, что в ее ясных хищных глазах сотрется образ Герэ-головореза, образ, позволивший ему целый день прожить человеком. А что, если найдут убийцу? Настоящего. Если она узнает, что дерзкое преступление совершил не он? Если догадается, что вовсе не злость «дюжего мужика», как ей представлялось, а простая случайность сделала его обладателем драгоценностей?..

Он смутно чувствовал, что такое открытие коренным образом все бы изменило и деньги, которых она так откровенно желала, обесценились бы для нее на три четверти. Что банкноты, не будь они вымазаны густой кровью жертвы, сделались бы в ее глазах «грязными». Это ощущение пронзило его, и он на секунду замер с поднятой вилкой и опущенной головой, лишившись разом аппетита и мыслей. Старик Дютиё не произносил ни слова, она подавала бесшумно, даже без тех редких отрывистых комментариев, какими удостаивала своих постояльцев прежде. И новый Герэ начинал постепенно распадаться: он застегнул ворот рубашки, затянул галстук, уронил вилку, смутился. Ему казалось, что он жует слишком шумно, что рука его одрябла, а мускулы сдулись.

Когда Дютиё поднялся, угрюмо буркнув: «Спокойной ночи», – ему захотелось его удержать, сыграть с ним в карты и даже завести разговор о войне 40-го и плене – излюбленной теме старика, давно набившей всем оскомину. Но дедулю мутило после вчерашнего, и задерживаться он был не расположен, так что вскоре Герэ остался за столом один; он сидел, положив руки по бокам от тарелки, подавленный, скованный, переходя от стыда к отчаянию и от отчаяния – к желанию позвать на помощь… но кого? Эта женщина казалась бесстрастнее гранита. Как несбыточный сон, вспоминались ему те несколько минут, когда она смеялась, говорила об орхидеях, о солнце, о том, как ей будут массировать большие пальцы на ногах; те несколько незабываемых минут, когда лицо ее озарилось светом очарования, молодости и поразительной красоты.