Читать книгу "Близнецы Фаренгейт - Мишель Фейбер"

Тут я соображаю, что и на мне футболка вовсе не маленькая. Размера XL, не меньше. Интересно, что на ней значится?

В очереди за мной стоит мужчина, высокий, в толстых очках, заросший колючим волосом. Я улыбаюсь ему, на случай, если он прочитал то, что значится на моей спине и знает больше меня.

— Сегодня баранина, — сообщает он, его увеличенные очками, налитые кровью глаза умоляют меня позволить ему пожить еще немного.

Я отворачиваюсь. Когда подходит моя очередь, я получаю тарелку горячей тушеной баранины. Толстая женщина соорудила вдоль края тарелки похожее на пончик кольцо из картофельного пюре с заводью соуса и бараниной внутри. Протягивая мне тарелку, она несмело улыбается, словно признавая, что не способна удержаться от маленькой творческой прихоти, — не исключено, впрочем, что я вкладываю во все это слишком большой смысл. Может быть, она просто знает по опыту, что так люди не будут, возвращаясь к столам, расплескивать соус.

Я присаживаюсь на первое попавшееся место, съедаю баранину и картошку. Мяса в соусе много, в нем плавает также морковь и фасоль. Так сытно я не ел со времени… ну, в общем, давно уже не ел.

Насытившись, я сижу, уставясь в пространство. Я собирался последить за другими, выяснить, много ли еды достанется последним, кто стоит в очереди. Да вот забыл. Память у меня не та, что прежде; мысли и принятые мною решения распадаются, крошась, как печенье в заднем кармане брюк. Самое главное — никто меня отсюда не гонит. Я мог бы даже расплакаться от благодарности. Вот только плакать я разучился.

Проходит еще немного времени, и я замечаю, что окна Прибежища потемнели. На мир снаружи упала ночь. По спине моей пробегает холодок тревоги, инстинктивный страх, который нападает, когда понимаешь, что по дурости слишком долго откладывал исполнение наиважнейшего дела — поисков уединенной груды мягкого мусора или лестничного колодца, а теперь уже слишком поздно. Я представляю, как костлявая старая нянька подходит ко мне и говорит: пора домой, Прибежище снова откроется завтра, в десять утра. Но в глубине души я знаю — этого не случится. Я пришел сюда, чтобы остаться.

Так я и просиживаю еще часа два, глядя на людей, но, в сущности, их не видя. Я гляжу и на мои башмаки, завороженный металлическими глазками для шнурков, потертостями и царапинами на носках. Гляжу на черные окна, на отражение ламп дневного света в ближней столешнице, на влажную стойку раздаточной, теперь опустевшую. И гадаю, не следует ли мне стыдиться и даже тревожиться оттого, что я не испытываю ни малейшей скуки? Мне и невдомек было до этого дня, насколько я примирился со своей никчемностью. В наружном мире меня то и дело перегоняли с одного спокойного места на другое, никогда не давая больше часа покоя, а порой выставляя вон уже через несколько минут. В теплых торговых центрах детективы выходили из себя, если я слишком долго бродил там, ничего не покупая, и выгоняли меня на каменные ступени, и дверь магазина захлопывалась за мной под слово: «Извините». Даже по ночам сторожа светили мне в лицо фонарями или какие-то машины вдруг принимались сновать в непонятной близости от моего сжавшегося в комок тела.

При таком обилии стимулов к вечному движению я и не заметил, как утратил внутреннюю потребность в действии или цели. И теперь испытываю довольство.

Жаль, что жене не придется об этом узнать.

В конце концов, раздается звонок, люди начинают вытекать из столовой. Я оглядываюсь в поисках Эрика Джеймса Суина — вдруг он захочет подойти, объяснить мне, что происходит, — однако и Суин уже ушел. Поэтому я, шагая в ногу с прочими, выхожу с их стадом в новый для меня коридор.

Коридор этот обшарпан и не очень длинен. По одной стене развешены, несколько вкось и вкривь, примитивные, изображающие луга и сельскую скотинку картины в не отвечающих этим сюжетам позолоченных рамках. Другая пуста, если не считать большой, покрытой прозрачным пластиком доски, накрепко привинченной чуть выше уровня глаз шурупами к штукатурке. Она немного смахивает на списки павших между определенными годами солдат, какие висят в военных мемориалах, или на перечень выпускников старинного университета. На самом верху ее значится:

КЛЮЧ К АББРЕВИАТУРАМ

А ниже идут столбцы и столбцы, пять квадратных футов столбцов, начиная с

n: = рожден(а)

M = мать

F = отец

PGM = бабушка с отцовской стороны

MGM = бабушка с материнской стороны

и так далее. Я застреваю под доской, пропуская мимо людей. Читаю то, что значится в столбцах, пытаясь все понять и запомнить. Но чем больше я читаю, тем все становится сложнее. р, например, означает «наказан», однако какой-либо смысл получает лишь в сочетании с другими значками, вроде! отвечающего физическому насилию.

Я заглядываю в самый конец. Последние несколько столбцов заполнены устрашающими цепочками алгебраических символов, которые, если мне удастся их расшифровать, возможно, расскажут о разных сложных событиях, в которых не обошлось без полиции и служб социального обеспечения. Даже самая короткая формула {FÏ>M/-](δnH)} разворачивается в фразу «подарок на день рождения, посланный отцом, перехваченный матерью и ни разу ею не упомянутый».

Я стягиваю через голову майку, подставляя голый торс гуляющим по коридору сквознякам. Мягкая белая ткань обтекает, как молоко, мои кулаки, пока я пытаюсь разобрать, что же на ней написано. Перед меня не интересует: имя свое я знаю и в напоминаниях о тех, кто может тревожиться обо мне, не нуждаюсь. Я держу майку наотлет, спиной к себе, читаю написанное у левого плеча: n:13/4/60, говорится там. Ну да, правильно, дата моего рождения.

А вот с остальным дело идет туго. Текст лишен для меня всякого смысла, поскольку то, что я вижу в нем, мне не понятно, а «ключ» не помогает, — я просто не нахожу в «ключе» того, что ищу. Я пытаюсь разобраться в тексте, символ за символом, надеясь, что придет миг, и все вдруг расставится по местам. На моей стороне есть хотя бы одно преимущество — детство у меня было на редкость незамысловатое.

Увы, углубившись в текст всего на две строки и отыскав объяснение для р М9 — девятое наказание, полученное мной от матери, — я ощущаю хлопок по голому плечу, и едва не выпрыгиваю из собственной кожи.

Я резко оборачиваюсь, прижимая футболку к груди, точно банное полотенце. Передо мной стоит посреди пустого коридора та самая старуха, что впустила меня в Прибежище. Сердце мое колотится о ребра, старуха гневно таращится на меня, глаза в глаза. Иссохшая длань ее так и остается поднятой, как будто старуха решила благословить меня на католический манер, впрочем, она просто царапает вытянутым пальцем воздух между нами.

— Здесь заголяться не положено, — сообщает она sotto voce[3].

— Я только хотел посмотреть, что написано у меня на спине, — объясняю я.

— Ага, и этого тоже нельзя.