Читать книгу "Карта небесной сферы, или Тайный меридиан - Артуро Перес-Реверте"

И после быстрой смены кадров, которые Кой внимательно просмотрел: взгляд секретарши с заднего сиденья, ее сигарета, описавшая дугу в воздухе перед тем, как упасть на тротуар, дверь, захлопнувшаяся после того, как мужчина сел рядом с секретаршей, последний взгляд шофера, стоявшего у бортика, и этот взгляд был более долгим и многообещающим, чем взгляд его хозяина, потом снова звук захлопнувшейся двери и тихое урчание мотора, — все закончилось. Того бензина — в денежном выражении, конечно, — который эта машина пожирает только чтобы тронуться с места, мне бы хватило на еду дня на два, с грустью подумал Кой.

— Спасибо, — произнес женский голос сзади него.

Вопреки внешности, Кой вовсе не был пессимистом; для того, чтобы стать пессимистом, абсолютно необходимо утратить веру в человечество, а Кой так и родился без этой веры. Он просто созерцал жизнь на суше как спектакль, переменчивый, прискорбный и неизбежный; единственное, к чему он стремился, — это держаться подальше, чтобы свести ущерб к минимуму. Наперекор всему в нем до сих пор еще оставалась некоторая наивность, наивность частичная, относящаяся лишь к тому, что было далеко от его профессии. Четыре месяца, проведенные в сухом доке, не смогли искоренить в нем нажитое за долгую жизнь в море: ту рассеянность, отстраненность и как бы отчужденность, с какой иные моряки относятся к тем, у кого всегда под ногами твердая земля. Вот и он на некоторые вещи смотрел издалека или даже извне, сохраняя простодушную способность удивляться, как удивлялся в детстве, прилипая перед Рождеством к витринам игрушечных магазинов. Правда, теперь он уже был твердо уверен — и эта уверенность порождала в нем не разочарование, а, напротив, облегчение, — что ни одно из бередящих душу чудес ему не предназначено. Его успокаивало сознание, что он не входит в круг избранных, что имя его не значится в ведомости у волхвов. Хорошо, когда ничего и ни от кого не ждешь, когда в любой момент можешь вскинуть совсем не тяжелую дорожную сумку на плечо и отправиться в ближайший порт, не сожалея о том, что оставляешь позади.

Добро пожаловать на судно. Многие тысячи лет, еще прежде чем крутобокие корабли взяли курс на Трою, существовали люди с морщинами у рта и ноябрьскими дождливыми сердцами, которых сама их природа подталкивала рано или поздно с интересом заглянуть в черную дыру пистолетного ствола; для них море означало выход, и они безошибочно угадывали, когда наступало время покинуть берег. Еще прежде, чем Кой осознал, что он — один из них, он уже был таким — по врожденному инстинкту и по призванию. Как-то в погребке Веракруса одна женщина — а всегда попадались женщины, которые задавали подобные вопросы, — спросила его, почему он стал моряком, а не адвокатом или зубным врачом; он только пожал плечами, а ответил, когда она уже перестала ждать: «Море — оно чистое». Так оно и было.

В открытом море воздух был свеж, раны зарубцовывались быстрее, а тишина становилась такой плотной, что в ней уже можно было выносить вопросы, не имеющие ответа, и не мучиться собственным молчанием. Однажды, в ресторане «Сандерленд» в аргентинском портовом городе Росарио, Кой видел человека, который оказался единственным выжившим после кораблекрушения; единственным из девятнадцати. Пробоина в три часа ночи, судно стоит на якоре, все спят, через пять минут все кончено.

Буль-буль. Но что поразило Коя в этом человеке, так это его молчание. Кто-то спросил: как же может быть, что восемнадцать человек в трюме ничего не поняли? Он только молча посмотрел, ему было неловко — все настолько очевидно, что объяснять нечего, — и поднес ко рту кружку с пивом. И у Коя города с их улицами, запруженными людьми, освещенными, как витрины его детства, тоже вызывали чувство неловкости; он становился неуклюжим, был не в своей тарелке, как утка вдали от воды или как этот человек из Росарио, молчавший, словно те восемнадцать, еще более молчаливых. Мир был так сложно устроен, что смотреть на него можно только с моря; суша обретала спокойные очертания ночью, когда идет четвертая вахта и рулевой — всего лишь немая тень, а из внутренностей корабля доходит легкое подрагивание машины. Когда от городов оставались лишь далекие цепочки огней, а от самой земли — только проблесковые огни маяка прямо по курсу. Вспышки, которые тревожили, которые предупреждали и предупреждали: внимание, осторожно, держись подальше, опасность. Опасность.

Он не увидел этих сигналов в глазах женщины, когда вернулся к ней, со стаканом в каждой руке, пробравшись между толпившимися у стойки бара «Боадас»; и это была его третья ошибка за вечер. Не существует таких сухопутных лоций, где описывались бы все маяки, опасности и навигационные знаки, по которым можно было бы ориентироваться на суше. Не проложены здесь курсы, нет сверенных карт, не промерены ни в футах, ни в метрах мели, не указаны курсы к тому или иному мысу, нет здесь бакенов, ни красных, ни зеленых, ни желтых, ни правил вхождения в акваторию порта, ни чистого горизонта, чтобы определить координаты. На земле всегда идешь вслепую, определяешься только по счислению, и рифы замечаешь только тогда, когда уже слышишь рев волн в кабельтове от носа и видишь, как тьма светлеет над бурунами, разбивающимися о скалы. Или когда слышишь, как нежданный камень — все моряки знают, что существует некий камень со своим названием, который подстерегает их повсюду, — скала-убийца со скрежетом разрывает корпус корабля… В такую ужасную минуту любой командир корабля предпочел бы быть мертвым.

— Ты быстро, — сказала она.

— В барах я всегда быстрый.

Женщина взглянула на него с любопытством.

Она слегка улыбнулась, может быть потому, что видела, как он пробирался к стойке, прокладывая себе дорогу с решимостью маленького, юркого буксира, а не стал ждать в стороне от толпившихся клиентов в надежде привлечь к себе внимание официанта. Для себя он взял голубой джин с тоником, для нее — сухой мартини и донес стаканы, ловко балансируя ими и не пролив ни капли. А в «Боадас», да еще вечером, это вполне могло считаться заслугой.

Она смотрела на него через стакан. За стаканом — темная синева, перед нею светлая прозрачность мартини.

— Ты умеешь протолкнуться в баре, ходишь по аукционам и защищаешь слабых женщин, но какое у тебя дело в жизни?

— Я моряк.

— А-а.

— Без корабля.

— А-а.

На «ты» они перешли несколько минут назад. Получасом раньше, при свете фонаря, когда мужчина с седым хвостиком сел в «ауди» и она сказала «спасибо» спине Коя, а он повернулся, чтобы первый раз, по сути, посмотреть на нее, он сказал себе, что до сих пор было все просто, а теперь уже не от него зависит, задержится ли на нем этот задумчивый и немного удивленный взгляд, которым она оглядела его с головы до ног, словно пытаясь определить, к какой из известных ей категорий мужчин он принадлежит.

Поэтому он ограничился тем, что слегка улыбнулся той осторожной, немного стеснительной улыбкой, с которой матрос объявляет капитану, что нанялся на другое судно; в этот первый миг слова ничего не означают и собеседники знают, что только время расставит все по своим местам. Но для Коя проблема заключалась как раз в том, что никто не гарантировал ему, будет ли у него столь необходимое ему время, ведь ничто не мешало ей снова поблагодарить его и уйти самым естественным на свете образом, исчезнуть навсегда. Решение она принимала десять долгих секунд, которые он вытерпел в полной неподвижности и молчании. ЗРШ: Закон расстегнутой ширинки. Надеюсь, ширинка у меня не расстегнута, подумал он. Потом увидел, что она слегка склонила голову набок, ровно настолько, чтобы ее светлые прямые волосы, подстриженные асимметрично с хирургической точностью, коснулись левой веснушчатой щеки. Она не улыбнулась и ничего не сказала, а просто медленно пошла по улице, засунув руки в карманы замшевого жакета. На плече у нее висела большая сумка, которую она придерживала локтем. В профиль ее нос был не так уж и хорош — немного приплюснутый, как будто она его когда-то сломала. Это не делает ее менее привлекательной, решил Кой, а придает ей какую-то необычную силу.