Читать книгу ""Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты - Ханс Хенни Янн"

Потом они двинулись дальше и, проведя в пути много дней, попали в такое место, где им захотелось остаться; там началась для них череда дней, пустых во всех отношениях, но заполненных плотницкими работами и приготовлением пищи, и ночей, заполненных сном и утехами молодоженов, - время, которое вместило в себя немного заботы о хлебе насущном и прочих таких вещах и немало пота, пролитого при грубой физической работе на заработках. Пройдитесь сами по домам и посмотрите, как люди проживают в счастье и пустоте первый год своего супружества!

Крестьяне не забыли замуровать гробницу Париса... Всадники же, которые с факелами, пылающими красным огнем и разбрасывающими искры, поскакали к морю и долго носились туда и обратно по берегу, так что кони их начали задыхаться, - потому что страх перед королем сидел у каждого на затылке, как чумной бубон, который вот-вот лопнет, - всадники к утру вернулись в королевский замок, но доложить Силерию им было нечего.

И поскольку они не отважились раскрыть рот, король приказал сбросить их со стены замка; их черепа раскололись, а внутренности перемешались.

Но разгневанный король на этом не успокоился, ибо его вожделение и жажда развлечений не иссякли. Он велел схватить одну толстую шлюху и обвязать ее лодыжки веревками, после чего приказал рабам тянуть эти веревки в разные стороны. К крикам

шлюхи он не прислушивался, а только смотрел, как все больше расширяется отверстие в ее промежности, пока оно внезапно не порвалось и кишки не вывалились наружу - их он самолично растоптал.

После король как-то сразу обмяк и лишь пялился в пространство перед собой; а потом его охватил страх. Ему казалось, кто-то хочет его убить. Он стал выкрикивать имя Евстахия; но тот все не приходил. Тогда Силерий приказал поднять подъемный мост и удвоить стражу, а сам вскарабкался на крышу, где находился Евстахий, и встал на колени перед мудрецом, умоляя его прочитать по звездам, жива Мария или нет; и не родит ли она сына - младенца королевской крови, который, повзрослев, покусится на жизнь своего отца. Евстахий сказал, что Мария жива и что да, она родит сына.

У короля, услышавшего такое, брызнули из глаз слезы, и он поклялся, что после родов Марии устроит избиение всех младенцев.

Евстахий же сказал еще вот что:

- Король, не клянись, ибо звезды вопиют о тебе, они вещают тысячью языков...

-Говори!

- Король, всякая плоть будет гнить и станет пищей червей, когда умрет; твоя же плоть будет гнить и станет пищей червей еще при жизни - как твоя кровь и твои любовные утехи становятся гнилью в лонах шлюх... Ты будешь чувствовать собственное гниение, король! Об этом вопиют звезды. Всякая плоть сгнивает; но в твое тело целебные бальзамы не проникнут, ибо в тебе уже угнездились черви и гложут тебя изнутри.

Тут король в беспамятстве рухнул на землю. Евстахий продолжил свои наблюдения за путями небесных тел, которые вечны.

С неба же упала - искрящаяся и белая, непостижимая, как некоторые движения мальчишеских рук — звезда.

II

Для Марии настало время рожать, и ее муж позвал женщин, опытных в родовспоможении: их руки уже побывали в матках многих сотен рожениц, став безрадостными и бесчувственными, то есть утратив нечто такое, что, по сути, важнее для рождения детей и сохранения человеческого рода, чем глупый мужчина. Женщины пришли - с этими, только что описанными, руками; с невозмутимостью, свойственной представительницам их извращенной профессии; с войлочными шлепанцами и жестяным тазом. Найдя Марию в постели, они подступили к ней, и одна принялась ощупывать ей живот, чтобы определить положение ребенка, - и осталась довольна, и сказала об этом остальным... И пока повивальные бабки ждали начала схваток, они болтали о том, что иногда ребеночек лежит поперек и чтобы он вышел наружу, не убив матери, нужно отделить головку от туловища (одна сказала, что умеет отщипнуть ее пальцами). Мария, услышав это, вздрогнула и заплакала, и тут вдруг начались схватки. Женщины обнажили тело Марии, и она закинула руки за голову - чтобы стать длиннее, так ей это представлялось.

Вскоре опытная повитуха засунула в отверстие тела и свою руку, потому что ребеночек, казалось, вот-вот должен был появиться; но назад она руку не забрала. Мария кричала, и после недолгого ожидания из нее высунулись две крошечные ступни. Тут повитуха схватила эти две ножки и тянула, пока мальчик не высвободился из утробы матери, не нашедшей ничего лучшего, как встретить его истошным криком. Новорожденного положили меж материнских ляжек, и когда биение пульса в пуповине ослабло, одна из повитух ниткой перевязала ее, остановив поток крови, и отделила младенца от матери... Тогда другие женщины взяли мальчика на руки, отмыли в теплой воде от крови и слизи - и он предстал перед всеми красным и маленьким, крошечным... Постель и тело Марии тоже наспех очистили от кровавой грязи, сама она побледнела и выглядела изнуренной. На следующий день, когда Мария почувствовала набухшие груди и ощутила потребность покормить ребенка, она посмотрела на сына - он показался ей маленьким уродцем, - и внезапно задумалась, от кого же он может быть; она этого не знала. Но она дала ему грудь, он начал сосать... И ее наполненным грудям это было приятно.

Козлята, едва родившись, уже крепко стоят на ногах, шаловливо прыгают и нужные им познания приобретают легко... Но бедные птенцы, которым родители приносят пищу в гнездо, и котята, рождающиеся слепыми, и медвежата, остающиеся неуклюжими тугодумами, может быть, многие годы - как же они нуждаются в любви! А крошечные, уродливые человеческие детеныши, для которых познание тяжело, как свинец, и даже еще тяжелее, которые должны сами распознать смысл всех вещей, а рассказать им об этом нельзя, - сколько любви готовы вы обратить к ним? Друзья, вы скоро начнете их шлепать за то, что они испачкают одежду или постель, вы будете раздражаться, когда они вам покажутся глупыми и не способными ничему научиться в школе... Вы будете их пороть и плохо с ними обращаться, превращая для них познание мира в муку, ибо они не смогут до вас дотянуться с помощью слов, ведь слов у них еще нет... Мне самому понадобилось прожить двадцать лет, чтобы найти слова для выражения моих чувств, а все выученные слова пришлось выбросить.

Новорожденный был очевидно уродлив. Опытные повитухи, на следующий день навестившие Марию и вполне разделявшие ее разочарование, уверяли, правда, что все малыши сразу после рождения бывают уродливыми, но им хватило бесстыдства, чтобы оставить в своих заверениях пустоты, так что преобладало над всем сомнение - не следует ли пожалеть малыша за то, что он появился на свет.

Иосиф, разумеется, очень скоро услышал, что сын его некрасив, и те неприятные вещи, о которых он почти целый год не думал, вновь замелькали у него в голове. Он был человеком совестливым и при всей своей неотесанности ничего плохого о ребенке не говорил, не настроился на равнодушие, а наоборот, казался особенно нежным. Но всякий раз, как он смотрел на ребенка, ему становилось грустно и тяжело на душе, а поскольку он знал об уродстве мальчика, он это уродство и видел. Иосиф думал, что сам он - статный и сильный мужчина, что до свадьбы ни разу не спал со шлюхой или другой женщиной. Припомнились ему, правда, кое-какие сомнительные мальчишеские шалости; но он счел себя вправе не принимать их в расчет. Сколько ни размышлял, он вновь и вновь приходил к заключению, что вступил в брак, будучи сильным и здоровым мужчиной.