Читать книгу "Дворец грез - Паулина Гейдж"

Я повиновалась с большой неохотой. Мать взяла мою руку и положила ее на раздувшийся живот роженицы.

— Это головка ребенка. Чувствуешь? Очень низко. Это хорошо. А здесь его маленькая попка. Так и должно быть. Можешь отличить их по форме?

Я кивнула, одновременно и восхищенная, и напуганная прикосновением к блестящей коже, туго обтягивающей некую непостижимую выпуклость. Когда я отдернула руку, то увидела медленную волну, прокатившуюся по животу, и Ахмос тяжело задышала и застонала, подтягивая вверх колени.

— Дыши глубже, — командовала мать. Когда схватка прошла, она спросила Ахмос, давно ли начались роды.

— На рассвете, — последовал ответ.

Мать развязала свой мешок и достала глиняный горшок. Освежающий запах мяты наполнил комнату, когда она сняла крышку и, проворно, но осторожно повернув Ахмос на бок, стала втирать содержимое в твердые ягодицы женщины.

— Это ускорит роды, — покосившись на меня, сказала мать. — Теперь можешь сесть на корточки, Ахмос. Постарайся успокоиться. Говори со мной. Что нового у твоей сестры, которая живет выше по реке? Все ли у нее в порядке?

Ахмос с трудом села на корточки на своем тюфяке, прислонившись спиной к кирпичной стене. Когда схватка настигала ее, речь становилась сбивчивой, прерывистой. Мать подбадривала женщину, внимательно следя за всеми изменениями, и я тоже все время смотрела на нее: на огромные, испуганные глаза, на выступавшие на шее вены, на напряженное, раздутое

И это тоже часть заклятия, думала я, и волна страха поднималась во мне при виде слабых отсветов лампы, плясавших по фигуре, скорчившейся и углу, дрожащей и вскрикивающей время от времени. Это еще одна комната моей темницы. В восемь лет я была, возможно, слишком мала, чтобы правильно выразить словами те чувства, что переполняли меня, но я отчетливо и ясно помню свои впечатления, помню, как мое сердце зашлось на мгновение. И это должно было стать моей участью — уговаривать испуганных женщин в полутемных деревенских лачугах среди ночи, растирать им ягодицы, мазать снадобьями их влагалища, как это сейчас делала моя мать.

— Это смесь фенхеля, ладана, чеснока, сока серта, свежей соли и растения, которое называется осиный помет, — наставляла она меня через плечо. — Это одно из средств, стимулирующих роды. Есть и другие, но они хуже помогают. Я научу тебя их готовить, Ту. Давай теперь, Ахмос, с тобой все будет хорошо. Подумай, как горд будет твой муж, когда вернется домой и увидит своего новорожденного сына у тебя на руках!

— Я ненавижу его! — злобно сказала Ахмос. — Я больше не хочу его видеть!

Я думала, мать будет потрясена этими словами, но она даже внимания на них не обратила. Ноги у меня дрожали. Я соскользнула на теплый земляной пол. Два или три раза мать Ахмос или одна из ее сестер заглядывали к нам, обменивались несколькими словами с моей матерью и опять уходили. Я потеряла ощущение времени. Мне начало казаться, что я плыву по этой преисподней уже целую вечность с милой и славной Ахмос, теперь превратившейся в безумного духа, и тенью матери, что нависала над ней, как злобный демон. Голос матери оборвал мою иллюзию.

— Иди сюда! — приказала она мне. Превозмогая нежелание, я вскочила и поспешила к ней; мать вручила мне кусок грубой льняной ткани и велела держать ее у чрева Ахмос. — Смотри, — сказала она. — Показалась головка ребенка. Тужься теперь, Ахмос! Пора!

С последним воплем Ахмос сделала, что ей велели, и ребенок выскользнул, волей-неволей пришлось подставить руки. Он был весь какой-то желто-красный, измазанный околоплодной жидкостью. Я оцепенело стояла на коленях и смотрела, как он молотит своими маленькими ручками и ножками. Мать умело шлепнула его, и он зашелся первым криком. Она осторожно передала его Ахмос, которая уже слабо улыбалась и тянулась к нему. Когда она пристроила ребенка к своей груди, он покрутил головкой, слепо тыкаясь носом в поисках

— Ты можешь не беспокоиться, — сказала мать, — Он кричит «ни-ни», а не «на-на». Он будет жить. И это мальчик, Ахмос, чудесно сложен. Ты молодец! — Она взмахнула ножом, и я увидела в ее скользких пальцах пульсирующий кусок веревки.

С меня было достаточно. Что-то промямлив, я вышла из комнаты. Женщины снаружи вскочили, когда я пронеслась

— Мальчик, — только и смогла выдавить я, и они с радостными криками кинулись к лестнице; я же вывалилась наружу, в простор и прохладу занимающегося рассвета.

Я стояла, прислонившись к степе дома, и жадно вдыхала чистый запах зеленых побегов, песчаной пыли и слабый запах

— Никогда! — шептала я в сереющее, со щетками пальм, небо. — Никогда!

Не знаю, что я так неистово хотела выразить этим словом, но это каким-то странным образом имело отношение к тюрьмам, к судьбам и к вековым традициям моего народа. Я провела рукой по своей мальчишеской груди, но впалому маленькому животу, прикрытым платьем, будто хотела убедиться, что моя плоть все еще не изменилась. Я погрузила босые ноги в тонкий слой песка, что постоянно наносит из пустыни. Глотнула воздуха от едва поднявшегося ветерка, что был предвестником неспешного восхода Ра. За спиной были слышны возбужденно галдящие женские голоса, перемежавшиеся тоненькими протестующими криками ребенка. Вскоре вышла моя мать, с мешком в руках, и в первом свете дня я увидела, что она улыбается мне.

— Она беспокоилась, хватит ли у нее молока, — заметила мать, когда мы отправились домой. — Все матери беспокоятся об одном. Я оставила ей бутыль с толчеными костями рыбы-меча; этот порошок разогревают с маслом и прикладывают к спине. Но ей не надо волноваться. Она всегда была очень здоровой. Ну, Ту, — просияла она, — как тебе это показалось? Разве не замечательное умение — помогать новой жизни приходить в этот мир? Когда та поприсутствуешь на родах много раз, я позволю тебе самой помогать мне с женщинами. И скоро я покажу тебе, как составлять снадобья, которыми пользуюсь в работе. Ты станешь гордиться своей работой так же, как и я.

Я уставилась вперед на ровную ленту тропы с рядом деревьев вдоль нее, теперь все быстрее обретающих очертания, но мере того как Ра готовился вот-вот вспыхнуть над горизонтом.

— Мама, а почему она сказала, что ненавидит своего мужа? — нерешительно спросила я. — Я думала, что они счастливы вместе.

Мать рассмеялась.

— Все женщины при родах проклинают своих мужей, — устало сказала она. — Это потому, что мужья являются причиной боли, которая терзает их. Но как только боль проходит, они забывают, как страдали, и радостно принимают своих мужчин обратно на ложе, с тем же пылом, что и прежде.

«Терзает их… — думала я с содроганием, — Другие женщины могут забыть о боли, но я знаю, что никогда не смогу. И я знаю, что никогда не стану хорошей повитухой, хотя и буду стараться».

— Я хочу узнать о снадобьях, — сказала я, и не было нужды продолжать, потому что мать, остановившись, наклонилась, чтобы обнять меня.

— Ты узнаешь, мое синеглазое счастье. Теперь ты узнаешь, — добавила она, ликуя.