Читать книгу "Отважное сердце - Робин Янг"

Покрепче прижав кувшин к груди, дабы не пролить ни капли чудодейственной влаги, дворецкий поднялся по деревянным ступенькам на помост, вознесшийся чуть ли не к самому потолку в конце залы. С каждым шагом он поднимался над головами лордов, королевских служащих, слуг, собак и приживальщиков, которые сражались за свободные места и благосклонное внимание сильных мира сего внизу. Гутред уже видел, как привратники по команде управляющего вытолкали взашей нескольких юнцов, проникших в залу без приглашения. Празднества всегда сопровождались суматохой: конюшни оказывались переполненными, помещения для господ — неподготовленными, послания терялись, слуги от чрезмерной спешки становились неуклюжими, а их господа легко выходили из себя по любому поводу и без оного. Тем не менее, невзирая на подобные казусы и отвратительную погоду, король, похоже, пребывал в благодушном настроении. Он хохотал над чем-то, сказанным епископом Глазго, когда Гутред подошел к его столу. Лицо короля раскраснелось от выпитого и жара, исходящего от очагов в зале, и он пролил вино себе на платье. Солома на полу вокруг стола, занимавшего все пространство помоста, еще утром свежая, уже прилипала к ногам от крошек медовых пряников, пролитого вина и кроваво-красной густой подливы. Гутред одним взглядом окинул богатый арсенал серебряных тарелок и кубков, простым наклоном головы давая понять, что готов подлить вина тем, чьи кубки уже пусты. По обе стороны короля расположились восемь мужчин. Их громкие голоса соперничали с грозой и друг с другом, так что старому дворецкому пришлось низко наклонить голову, чтобы быть услышанным.

— Еще вина, милорд?

Не прерывая разговора, король Александр протянул свой кубок, который был вместительнее остальных и украшен драгоценными каменьями.

— Я полагал, что мы разрешили это недоразумение ко всеобщему удовлетворению, — угрюмо заявил он своему собеседнику с левой стороны. После того как дворецкий подлил ему кроваво-красного вина, король сделал большой глоток.

— Прошу простить меня, милорд, — возразил тот, накрывая свой кубок ладонью, когда к нему подошел дворецкий, чтобы наполнить его, — но просьба…

— Благодарю тебя, Гутред, — обронил король, когда дворецкий перешел к епископу Глазго, который уже держал свой кубок наготове.

На скулах у мужчины заиграли желваки.

— Милорд, просьба об освобождении пленника исходит непосредственно от моего зятя. Будучи его родственником и юстициаром[11]Галлоуэя, я не могу позволить себе не привлечь к его ходатайству того внимания, коего оно заслуживает.

Король Александр нахмурился, видя, что Джон Комин не сводит с него пристального взгляда своих темных глаз. Лицо лорда Баденоха казалось восковым в свете факелов, и его выражение было столь же мрачным и строгим, как и его наряд: черный шерстяной плащ, подбитый на плечах серебристым мехом волка, цвет которого столь точно соответствовал его шевелюре, что было практически невозможно отличить, где начинается одно и заканчивается другое. Из-под складок плаща едва проглядывал герб, украшавший его камзол: красный геральдический щит с вышитыми на нем тремя белыми снопами пшеницы. Король поразился тому, как сильно походил на своего отца Рыжий Комин[12]— то же самое холодное высокомерие и суровое выражение лица. Интересно, все ли мужчины в роду Коминов такие? Это что, наследственность, передается из поколения в поколение? Взгляд Александра обежал сидевших за столом и остановился на графе Бучане, главе рода Черных Коминов,[13]именуемых, как и Рыжие Комины, по цвету его герба: черный геральдический щит с тремя белыми вязанками пшеничных колосьев. В ответ Александр удостоился брошенного украдкой взора. Не будь они столь полезными сановниками и управителями, он, пожалуй, удалил бы их от своего двора еще много лет назад. По правде говоря, в обществе Коминов он чувствовал себя скованно.

— Как уже сказал, я подумаю об этом. Томас Галлоуэй был заключен в темницу более пятидесяти лет тому. Нет сомнения, еще несколько недель в заключении не составят для него большой разницы.

— Даже лишний день, проведенный в застенках, должен показаться невиновному человеку вечностью, — с деланной небрежностью ответил Джон Комин, но в его тоне безошибочно читался вызов.

— Невиновному? — Голубые глаза Александра опасно сузились. Он отставил в сторону кубок. Его хорошее настроение испарилось. — Этот человек поднял восстание против моего отца.

— В то время он был всего лишь мальчишкой, милорд. Это народ Галлоуэя избрал его своим предводителем.

— И мой отец позаботился о том, чтобы они кровью заплатили за это. — В голосе Александра зазвучала сдерживаемая ярость. Вино горячило кровь, и лицо его пошло красными пятнами бешенства. — Томас Галлоуэй был незаконнорожденным. Он не имел права называться лордом, и его люди знали об этом.

— Они оказались перед неприятным выбором — или позволить править собой бастарду, или увидеть, как их земли разделят между собой три дочери. Вы ведь наверняка понимаете, в каком безвыходном положении они оказались, Ваше величество?

В словах Комина Александру почудился скрытый намек. Неужели лорд Баденох позволяет себе сравнивать нынешнюю ситуацию с той, что сложилась в Галлоуэе более полувека тому? Но прежде чем король успел принять какое-либо решение, с дальнего конца стола прозвучал холодный голос.

— Своими разговорами вы мешаете нашему любезному хозяину насладиться трапезой, сэр Джон. Совет закончен.

Взгляд Джона Комина метнулся к говорившему, однако наткнулся на безмятежный взор Джеймса Стюарта, сенешаля,[14]и маска холодного высокомерия на мгновение слетела с лица Рыжего Комина, обнажив уродливую враждебность. Прежде чем он успел открыть рот, в разговор вмешался Роберт Вишарт, епископ Глазго.

— Хорошо сказано, сэр Джеймс. Наши рты сейчас должны наслаждаться пищей и благодарить Господа нашего за его щедрые дары. — Вишарт поднял свой кубок. — Великолепное вино, милорд. Из Гаскони, не так ли?

Ответ короля потерялся в оглушительном раскате грома, от звуков которого собаки вскочили и встревожено залаяли, а епископ Сент-Эндрюсский расплескал вино.

Вишарт довольно расхохотался.

— Если это и впрямь Судный день, тогда все мы восстанем с полными желудками! — Он сделал жадный глоток, и уголки его губ окрасились вином. Епископ Сент-Эндрюсский, который был настолько же тощ и мрачен, насколько Вишарт тучен и громогласен, запротестовал было, но Вишарт перебил его: — Вам известно не хуже меня, ваша милость, что если бы каждый такой день был объявлен Судным, то мы бы уже воскресли не менее дюжины раз!