Читать книгу "Не изменяя присяге - Александр Лоза"

Об этом говорит и следующий факт: перелистывая подписанный им в 1914 году учебник «Кораблестроение», я обратил внимание на то, что на листах учебника нет библиотечных штампов или отметок. Значит, это личная книга владельца. Он купил ее для себя. Что-то я не припоминаю, чтобы кто-либо из курсантов моего курса в 1969 году за собственные средства приобретал технические учебники. Небольшие курсантские деньги было логичнее потратить с девушкой в кафе, чем покупать учебники. Небольшой штрих — но в нем уже проявляется характер человека. Ему двадцать лет, и он настойчиво, глубоко изучает морские дисциплины. Повторю, в его выпускном аттестате по морским предметам: лоция, девиация компасов, морская артиллерия — стрельба, дифференциальное и интегральное исчисление — будет стоять высший балл — двенадцать. Во время проводимых на миноносце «Разящий» работ по определению и уничтожению девиации мичман Садовинский не только помогал проводить их, но и сам вникал во все детали, перепроверял расчеты, особенно в отсчете величин сил, измеряемых дефлектором, для того чтобы свести к минимуму ошибки наблюдений. К 15 часам 22 апреля 1916 года работы по определению девиации корабельных компасов на миноносце «Разящий» были закончены. Мичман Садовинский доложил командиру о готовности компасного хозяйства к выходу в море.

23 апреля, суббота. Гельсингфорс. Во второй половине дня мичман Садовинский впервые выбрался в город. Из Южной гавани он вышел на Рыночную площадь и залюбовался восхитительным фонтаном с фигурой морской нимфы. Ему понравилась жизнерадостная бронзовая нимфа своей игривостью и непринужденностью. Пройдя мимо фонтана, мичман оказался на Эспланаде — главной и, пожалуй, самой красивой улице города.

До войны Гельсингфорс наводняли чиновники различных российских ведомств, торговцы, врачи, преподаватели русских учебных заведений. Город бурлил и жил своей, особой жизнью. Жизнью, свойственной портовым городам. Но особый блеск и даже очарование этому городу и его финско-шведско-русскому обществу придавали флотские офицеры — элита российского офицерского корпуса.

По вечерам и в выходные дни нарядная Эспланада заполнялась фланирующими со своими спутницами русскими флотскими офицерами. Семьи русских моряков быстро осваивались с особенностями жизни в Финляндии и чувствовали себя в Гельсингфорсе как дома. Многие отлично владели шведским языком, что считалось в то время хорошим тоном среди местного русского общества.

В центре Эспланады располагался бульвар, засаженный липами и каштанами. В апреле на ветках каштанов уже набухли крупные коричневые почки, и у мичмана при их виде возникло щемящее, теплое чувство, наверно оттого, что в город уже пришла весна, несмотря ни на что, даже на войну. Потянувшись, мичман Садовинский достал до ветки и сорвал тугую твердую почку. Он растер ее пальцами и вдохнул аромат молодой зелени, и сразу вспомнилось детство, проведенное в тихом украинском городке Славута, что в Волынской губернии.

Стряхнув воспоминания, через боковую улицу мичман вышел на Сенатскую площадь к ступеням лютеранского кафедрального собора. Эта часть города настолько напоминала Петербург, что невольно захотелось оглянуться и поискать взглядом Неву. В центре площади воздвигнут великолепный памятник императору Александру II. На постаменте из красного гранита, в окружении скульптур «Закон», «Мир», «Свет», «Труд», возвышалась стройная фигура императора-Освободителя. Луч закатного солнца скользнул по кресту собора, вспыхнул на секунду, будто нимбом окутал купол, и потух. Стало заметно свежее. Пройдя по улице Царевны Софьи, мичман опять вышел на Эспланаду. Невзирая на военное время, субботние улицы города наполняла нарядно одетая публика. На ее фоне строго выделялись черной формой морские патрули. Начальник патруля — офицер, рядом с ним два матроса с винтовками с примкнутыми штыками. В этом чувствовалась война, да еще в грузных низких силуэтах линкоров, застывших вдали Гельсингфорсской бухты.

Начинало смеркаться. Мичман посмотрел на часы. Время до возвращения на «Разящий» еще было. Предстоит постановка в док. После дока — выход в море. «Как там сложится?» — подумал он. Потянуло посидеть в уютной, комфортной обстановке и хорошо поужинать.

В самом начале бульвара Эспланады, со стороны залива, среди деревьев расположился небольшой ресторан. Здание ресторана — стеклянный шатер с двумя боковыми стеклянными эркерами; все в огоньках электрических лампочек, видных сквозь зеркальные стекла, манило теплом и уютом. Войдя через бесшумную стеклянную дверь мичман сразу — еще с порога — услышал завораживающую мелодию только входящего в моду танго. Раздевшись, он присел за крайний столик у окна. Небольшой оркестр прекрасно знал свое дело. Повернувшись и подняв руку, чтобы подозвать кельнера, Бруно уловил свое отражение в зеркальной стене напротив.

Форма всегда сидела на нем отлично. Идеальная белизна воротничка, черный тщательно повязанный галстук, еще не потускневшее золото погон и юношеский сияющий взгляд.

Двадцать два года — черт возьми!

— Что угодно господину мичману? — чуть нараспев, раздался голос финна-официанта. На свежую скатерть легла книжечка меню в кожаном переплете с бронзовыми виньетками.

Покинув ресторан, он зашагал по притихшему ночному Гельсингфорсу в сторону порта. Синие холодные лампочки уличных фонарей, вкрученных с началом войны, для уменьшения заметности города с воздуха, ничего не освещали и внизу. Город остерегался бомб с германских цеппелинов, бесшумно прилетавших время от времени со стороны моря. Ночи в апреле на широте Гельсингфорса бледные, почти без звезд, предвестники знаменитых белых ночей.

Ветер стих, и воздух окутался ароматом зацветающей в парках сирени. В памяти всплыла и тихо звучала мелодия танго. В такие минуты жизнь кажется прекрасной и вечной.

Первый раз я попал в Хельсинки в 1996 году, в апреле месяце. Это была моя первая заграничная поездка. С чувством душевного трепета проводил я взглядом промелькнувшие в вагонном окне поезда «Сибелиус» невысокие столбики границы СССР. Я — за границей. Но, выйдя из здания железнодорожного вокзала на улицу Маннергейма, пройдя по Эспланаде и оказавшись на Сенатской площади у знаменитой лестницы кафедрального собора, я окунулся в русский мир, в российскую историю. Памятник русскому императору, российская имперская архитектура. Слева от меня возвышалось строгое здание главного корпуса университета, справа — белоколонное здание Сената. Вспомнилось когда-то прочитанное о Хельсинки — Белая столица Севера.

В пору моей курсантской юности, когда я зачитывался романами Соболева «Капитальный ремонт», Лавренева «Синее и белое», рассказами Колбасьева, главная база Российского Императорского флота казалась мне чем-то очень далеким и недоступным. Чарующие звучания названий: Гельсингфорс, Свеаборг, Эспланада — заставляли меня с жадностью вчитываться в описания службы и жизни блестящих русских морских офицеров, овеянных славой Наварина и Синопа и, как нас учили, бесславием Порт-Артура и Цусимы. Со временем все оказалось иначе. Собственная служба на Крайнем Севере не то что бы притупила юношеский романтизм, но отодвинула ее куда-то вглубь, в отдаленные потайные уголки души. Но стоило мне вступить на гранитные плиты Эспланады, как я почувствовал, что судеб морских таинственная вязь начинает плести свои узоры. Мне показалось, что время сместилось на восемьдесят лет назад, и я вдруг мысленно увидел белые офицерские кителя, золото кортиков и погон, заполнивших улицу. Гельсингфорс жил своей жизнью 1916 года.