Читать книгу "Румбо - Георгий Злобо"

Я и сейчас влюблён, но разве сравнить нынешнее ровно гудящее в топке пламя усердия с теми двойными турбо-петардами страсти? (А энергии, возможно, тратится одинаково!)

Я подсасываюсь к элементу смещения, включаю пневмо-подачу, и три пункта горячим покалыванием покидают мой третий глаз.

— Внимание, пассажиры. Перемещатель проследует до остановки 0-Центр и совершит следующие переходы…

Я трогаю волос готовности, и капсула ответно щёлкает.

Второй раз подряд — это самое трудное.

Третий раз будет ещё нескоро: пока я достигну дома, поцелую паяльник и вернусь.

Третий раз уже застанет фаза толерантности. Но второй раз, да и ещё на такое расстояние…

Засверлило.

Надо же, прошло всего около пункта, а кажется: лица ребят, отражающиеся в сигнальных мониторах и скрип лучевого сканера — всё это из другой жизни. Но точно не вспомнить, что это была за другая жизнь: возможно, она только приснилась?

Вагон укорачивается с выворачивающей желудок вибрацией.

Я неуверенно соскальзываю на платформу и опускаюсь на тёплую освинцованную трубу большого диаметра.

— Эй, ты, чего уставился? — хлопает по плечу штуцер в подтяжках.

Я вспыхиваю:

— Ергодыч.

Ергодыч — мой старый приятель ещё с испытательной школы. Не виделись с ним с мегафазу.

Но вспоминаю:

«Паяло. Я должен поцеловать его».

Распрямляю колени:

— Ергодыч, прости, дружище — очень спешу. Был сейчас у Хрустальной башни: там Володар и Пентакль. Но срочно понадобилось вернуться…

— Не объясняй: я на жёлтеньком, — с оловянным хохотом отмахивается тот.

Вместе с воспоминанием меня охватывает непонятный испуг, холодный шар страха раздувается у позвоночника и проникает в кишки, предательски парализуя перистальтику. Облокачиваюсь о стену, глубоко дышу и время от времени стискиваю зубы.

Похоже, я обоссался?

Это даже смешно. Надо же: взрослый румбо — и обоссался как шуруп. И самое неприятное, что моча какая-то липкая и холодная.

— Эй, что с тобой? Тебе плохо, брат? — шелестит Ергодыч.

— Ничего, сейчас пройдёт: просто ушатало в «циркуле», — пытаюсь щериться.

— Это бывает. У меня раньше часто так было… э, да у тебя кровь! Гляди-ка! — он тычет мне в брюхо.

Не понимаю этой шутки.

Опускаю глаза и вижу, что брюки намокли тёмным.

Гляди-ка блядиха… куском мозга… натруженным куском мозга, замедленно приговорённому к паровозной топке… чадящим, как парочка чеботарей из-за гаубицы… хоронящим родителей на потаённой турбинке сверх-вещества…

— Эй, брат, что с тобой? Я вызову доктора! — Ергодыч обнажает переносное верещало и оглушает космос адскими выхлопами о-п.

Сейчас они заберут меня, вы поняли?

Докторишки, падлы такие, заберут меня. А Ергодыч — похоже, он с ними заодно… Меня хотят отдать на переплавку, вот оно что!

Чудовищно!

Как мог я так оступиться!? Открыться поездкой на циркуле — и потаённый враг воспользовался этим для удара!

Подкрался под личиной старого приятеля-Ергодыча.

Отсосал у ленина владимира ильича.

Разрушил мозг простодушным свистом.

Перечитал том старины-Свифта:

Про то, как лилипуты дуют в кожаную дуду,

Про то, как великанши макали Гулливера в пизду.

Вот оно, значится, как они заманили меня…

Дешёвыми понтами и постной говорильней.

А я — как, человек последний повёлся.

Тот, кто так ведёт себя — homo тот и зовётся.

И вот доктора уже несут на носилках.

Сопротивление бессмысленно: поди их осиль-ка…

Но я всё же попробовал, и ударил одного из них в горло.

Сразу же пропустил, так что в глазах померкло от боли.

Они втыкают в меня иглу и шепчут неприятные вещи.

А я не могу возразить, ибо боль парализует мозг мой тлеющий.

Скажу смерти: поспеши, сруби в срок — пока зрел ещё.

Хуета на костылях и с катетером — жалкое зрелище.

На короткое мгновение я прорываюсь в реальность сквозь липкую пелену звенящего бреда, но реальность кажется давно ушедшим сумасшедшим сном, который промелькнул в ночи подростковой поллюцией.

Доктора летят меня на флаере; я не парализован, но двигательный аппарат странным образом расстроен: ощущение такое, что тело растворилось плевком в бездне, и осталась лишь малая часть — сахарно тающая.

Назад, назад: отмотайте жизнь! Верните меня к Хрустальной башне! К чёрту паяльник! Паяло… Я вернулся, потому что должен был поцеловать Паяло… Во что бы то ни стало поцеловать его.

Но отчего так вышло? Ведь целовать Паяло — дело молодёжи, а я — состоявшаяся, в общем-то, личность. Мне скоро 2/3, можно сказать. А веду себя подчас как шуруп. Надо же: решил шутить с циркульным поездом. 3 поездки по 54 дуги подряд — не каждое тело такое выдержит.

Потому что надо было поцеловать Паяло.

Потому что Паяло — это была моя плата за иллюзию независимости.

Трусливая, в общем-то, плата: я должен был растворить сок одного бледноголового жиро-наладчика, а некто Бурдомчал по ошибке закоптил казенный сплав.

Звякнул земляной барон, как обрезок рельсы: на переплавку!

Тогда за меня вступился Фурго, посторонний румбо, в общем-то, но из козырной касты. У Фурго были связи. И они смягчили приговор до паяльника. И я узнал, что такое незаживающий ожог на губах.

А теперь выходит — всё же на переплавку?

В чём же моя вина такая перед 0бщиной?

Разве не воспитывал я себя в духе румбоидальной 0тваги и чести?

Или не клевал духовный хлеб боба и езя, не щупал родника металлической прото-начинки, не питался мясом человечьих детёнышей, высасывая мозг с усердным урчанием?

На моих плечах и груди — шершавый шрам ожоговой татуировки принадлежности к касте. Мой отец — Гургондулай Джазгубыль — почётный донор страны Голубоглазых Канатоходцев, и брат его служил в канатоходном министерстве Кнутовища и Хобота.

Моя мать — предположительно, тело № ВВ87500201 (предположительно, потому что у отца была в те времена и другая: ВВ02026662, к которой он гонял в Nахабино; но однажды он её сильно разбил, и на момент моего зачатия она проходила починку в sанатории).

В sанатории он её не навещал, а по телесной надобности навещал ВВ87500201, к которой сильнейшую страсть питал ещё с молодости.