Читать книгу "Большая Игра. Настоящее напряженное - Дэйв Дункан"

Экзетер исчез из Мемориальной больницы Альберта в Грейфрайерз. Каким-то образом он прошел мимо дежурной медсестры и вахтера; при этом оба клялись, что он мимо них не проходил. Дежурная сестра застала его палату разгромленной, со следами крови на полу, и тем не менее никто ничего не слышал. Невероятно, но Джинджер верил в Это, хотя и признавал, что сам знает об этом понаслышке. Впрочем, слухи от миссис Боджли можно считать надежными, как Библия.

Джона Третьего вынесли с передовой без формы. Точнее, если верить слухам, вообще без одежды – черт, это показывает, до чего дошел бедолага. Ни один лазутчик в здравом уме не додумается разгуливать в чем мать родила в этом насквозь промокшем и простреленном пулями и снарядами аду. Псих.

Попасть на ничейную землю можно только с двух сторон. Или из британских окопов, или из немецких. Или он плюхнулся с аэроплана? Но почему нагишом? Грязь может засосать ботинки, брюки, но не шинель. Снаряд может вышибить мозги или легкие, а может и убить, не оставив даже мокрого места, но сорвать одежду без каких-либо видимых повреждений?

«Правую руку отдал бы за бычок. От нее все равно никакого толка».

Но почему Джон Третий? Он что, совсем не может говорить? Почему он не выдумал себе имя?

Имя, звание и личный номер.

Альтернатива – пуля.

Почему тогда Экзетера не расстреляли на месте? Почему его держат не в камере, а в почти не охраняемой палате для раненых с психическими расстройствами? Слухи ходили самые разные. Точнее, это были слухи о слухах, рассказы о людях, которые знали больше, чем могли сказать, но лишь выразительно вращали глазами.

Возможно, когда его привезли сюда, он и не притворялся. Раненые, подобранные на передовой, как правило, в чертовски плохой форме. Одного путешествия на носилках уже достаточно, чтобы повредить человеку рассудок. Так что Экзетер, когда его привезли сюда, вполне мог оказаться и неспособным говорить – это Смедли сам дошел до перевязочного пункта и пытался пожать ру… а, ладно!

Экзетера привезли в среду. Он узнал Смедли. И если Бельгия чему-то и научила Смедли – так это распознавать страх.

Экзетер даже не попросил взглядом молчать – нет. Его взгляд его означал одно: «Я – тебя – не – знаю». Это немного обижало, но если уж он не доверяет своему старому приятелю, значит, он вляпался по уши.

Сколько он еще так продержится? Врачи ведь тоже не дураки; они распознают симулянта. Они перепробуют на нем все приемы: будут рявкать команды, подкравшись сзади, задавать неожиданные вопросы, как бы случайно оставлять на видном месте газеты…

Обдумав это, Смедли вспотел. Как долго может продержаться человек, не разговаривая? Это как одиночное заключение, но в толпе. Добровольный Ковентри? Ни разу не заговорить, ни разу не дать понять, что ты понимаешь других. Час за часом. День за днем. Это уничтожит человека. Если Экзетер еще не съехал с катушек, чертово притворство доведет его до этого. Притворяясь психом, он рехнется на самом деле!

Смедли вдруг сообразил, что давно уже не плакал, даже не дергался. Он просто лежал, думал и мечтал о бычке. Загадка Экзетера дала пищу его уму, изрядно заняв его.

Он ощущал странное нервное напряжение, не такое уж неприятное. Самому ему ничего такого особенного не грозило. Черт, да он может выкрасить лицо зеленым или отплясывать на рояле, и максимум, что с ним сделают, – это допишут пару строчек в больничной карте.

Кому угрожает опасность – так это Экзетеру. Если кто-нибудь заметит, что Смедли проявляет интерес к загадочному пациенту, не так уж сложно будет сложить два и два, чтобы получить четыре. И если кто-нибудь проследит до Фэллоу, песенка спета. Возможно, именно поэтому Экзетер держит рот на замке, вместо того чтобы придумать какую-нибудь убедительную байку. Да его выдаст одно произношение. Передайте дело профессору Хиггинсу, и он по двум словам определит: «Фэллоу».

Смедли проснулся в холодном поту, с трудом подавив вскрик. Он уснул! Без таблетки! Ничего себе! В первый раз с тех пор, как… а, ладно. Справа от него храпели, слева от него храпели – прямо-таки грохотали. Значит, он все-таки не кричал вслух. Он уснул! Может, он начинает выздоравливать, хоть немного? Ну пожалуйста. Боже!

Он попробовал разглядеть циферблат часов и не смог. Впрочем, похоже, самое время идти. Он сглотнул накопившуюся во рту слюну с привкусом пепельницы и откинул одеяло.

Одеваться одной рукой было трудно даже при свете. Впредь надо будет заказывать себе костюмы с пуговицами на левую сторону. Вечером он додумался снять ботинки, не расшнуровывая, однако натянуть их обратно оказалось труднее. Какой дьявол изобрел галстуки?.. Расческа…

Единственная лампочка в коридоре отбрасывала причудливые тени. Он крался на цыпочках, думая о бедолагах там, в Бельгии, перемахивающих через бруствер. По крайней мере ему в артиллерии этого делать не приходилось. Первоочередная цель: платяной шкаф в углу. Моли Бога, чтобы он не был заперт.

Заперт. Вот дьявол!

За две недели он обшарил весь дом – верхний и нижний этажи, все палаты, куда его пустили, – полагая, что делает он это со скуки и что так лучше, чем просто сидеть сиднем, но в то же время опасаясь, что его слабый мозг начинает воображать призраков.

Резервная цель: один из докторских кабинетов.

Он нашел незапертую докторскую комнатушку, за дверью которой на гвозде висел белый халат. Какой-то добрый святой даже оставил в кармане стетоскоп. Совершенно непростительная беззаботность, можно сказать даже, халатность! Запишите-ка фамилию этого парня, сержант.

Пальцы его тряслись так сильно, что он еле застегнул пуговицы. Черта с два! Он повесил стетоскоп на шею, словно противогаз, сунул карандаш за ухо, культю в карман, папку под мышку. Потом поджал верхнюю губу и решительно зашагал в сторону западного крыла.

Полутемный дом, казалось, вымер. В нем пахло дезинфекцией и застоявшимся табачным дымом.

Теперь для него опаснее всего настоящий врач, ведь должен же дежурить где-то хоть один. Сестру скорее всего еще можно обмануть стетоскопом. Охрана…

Один часовой. Он сидел и читал газету.

– Можете не вставать! – сказал доктор и прошел мимо него, даже не взглянув.

В нормальном госпитале это не прошло бы, но Стаффлз не был нормальным госпиталем. Ночные сиделки не бодрствовали за дежурной стойкой, откуда бы просматривался весь коридор. Все, за что они отвечали в палатах, – это за свет, падающий из коридора, и, разумеется, никто из них не заметил мелькнувшую за дверью белую фигуру. Раньше в западном крыле жили слуги – низкие потолки, крашеная штукатурка на стенах. Спиной ощущая буравящий взгляд часового, Смедли нырнул в первую подвернувшуюся дверь.

В палате стояли две койки. Одна – пустая. На второй человек был забинтован до неузнаваемости и спал без задних ног.

Заметит ли часовой то, что доктор не включил свет?

Смедли выждал пару минут – около двух тысяч сердцебиений.