Читать книгу "Взгляд с наветренной стороны - Иэн Бэнкс"

Едва только они присоединились к группе Циллера, Кэйб почувствовал, как снова его уносит волна другого, столь же сводящего с ума разговора:

– …Разумеется, вы не имеете понятия, о чем я говорю. Вы не знаете контекста.

– Удивительно! Неужели у каждого есть свой контекст!?

– Отнюдь нет. Чаще всего есть ситуация, так сказать, окружение, – а это не контекст. Вы, конечно же, существуете, и отрицать этого я не могу.

– Ну, спасибо.

– Не за что. В противном случае вы разговаривали бы сам с собой.

– Так вы утверждаете, что реально мы все-таки не существуем?

– Это зависит от того, что подразумевать под словом «существование». Но давайте все же согласимся, что мы не существуем…

– Прелестно, прелестно, мой милый Циллер, – вмешался И. X. Терсоно: – Я полагаю…

– …ибо мы не страдаем.

– Не страдаем, потому что едва ли наделены способностью к страданию.

– Отлично сказано! А теперь, Циллер…

– О, это слишком старый аргумент.

– Но только способность к страданию…

– Эге! А я вот страдаю! Лемил Кимп разбил мое сердце.

– Заткнись, Тьюлай.

– …вы прекрасно знаете, что вынуждает вас «страдать» – это не страдание в прямом смысле.

– Но я страдаю!

– Так вы сказали, что это старый аргумент, миссис Сиппенс?

– Да.

– Старый означает плохой?

– Старый означает дискредитированный.

– Дискредитированный? Кем?

– Никем. Чем.

– То есть?

– Статистикой.

– Ах, вот как! Статистикой… Ну, а теперь, Циллер, дружище…

– Это несерьезно.

– Я думаю, она считает себя более серьезной, чем вы, Цил.

– Страдание облагораживает.

– И это утверждение тоже почерпнуто из статистики?

– Нет. Но я полагаю, что здесь требуется найти моральную разумность:

– А-а-а, вы имеете в виду необходимость вежливого общества? В таком случае, мы все согласимся. А теперь, Циллер…

– Моральная разумность говорит нам, что любое страдание есть зло.

– Нет. Моральная разумность, скорее, склонна трактовать страдание как зло до тех пор, пока не доказано обратное.

– А-а-а, так вы признаете, что страдание может быть добром.

– За некоторыми исключениями.

– Ага.

– Как мило!

– Что?

– А вы знаете, как это работает в некоторых языках?

– Что? Что работает?

– Терсоно, – обратился Циллер к дрону, опустившемуся до его плеча и приникавшему все ближе, словно он хотел привлечь внимание. Аура дрона потемнела до серо-голубого оттенка вежливо скрываемой фрустрации[3].

Махрай Циллер, композитор, наполовину изгнанник, наполовину бродяга, поднялся со своего места и, сделав из средней конечности подобие полки, поставил туда бокал, одновременно передними лапами пытаясь одернуть жилет и причесать брови.

– Помоги-ка мне, – попросил он дрона. – У меня серьезные намерения, и так просто я ее сегодня не отпущу.

– В таком случае, я думаю, что вам следует отложить это дело и поймать ее позже, когда она будет в менее упрямом и язвительном настроении. Вы знакомы с послом Кэйбом Ишлоером?

– Знаком. Мы старые приятели.

– Вы льстите мне, сэр, – вмешался хомомдан. – Я, скорее, только журналист.

– Но все предпочитают называть вас послом, не так ли? Я уверен, что этим очень хотят вам польстить.

– Без сомнения. И это у них получается.

– Однако будет слишком много амбиций, – добавил Циллер, оборачиваясь к стоявшей рядом женщине. Та подняла бокал и слегка кивнула.

– Когда вы оба прекратите критиковать своего щедрого хозяина? – уточнил Терсоно.

– Вы имеете в виду себя?

– Именно. Простите слишком эксцентричного дрона.

– Ладно.

– Хорошо.

И дрон направился мимо столов на корму. За ним последовал Циллер, который словно парил над полированной палубой, грациозно отталкиваясь единственной средней и двумя мощными задними лапами; в средней руке он продолжал держать нерасплескивающийся бокал. Кэйб заметил, что Циллер умудрился еще и помахать одной рукой паре людей, которые в ответ тоже кивнули, приветствуя его.

В сравнении с композитором последовавший за ним Кэйб чувствовал себя очень тяжелым и неуклюжим. Он попытался вытянуться во весь рост, чтоб хотя бы немного смягчить свою тяжеловесность, но едва не налетел на старинный замысловатый светильник, свисавший с потолка.

Наконец, все трое уселись на корме в небольшой каюте, выходящей иллюминаторами на чернильно-черную воду канала. Циллер согнулся над низким столиком, Кэйб уютно устроился на подушках, а Терсоно примостился на хрупком с виду и явно очень древнем деревянном кресле. Кэйб знал дрона Терсоно все десять лет своего пребывания на Орбите Мэйсак и давно заметил, что тот любит окружать себя антиквариатом, таким, например, как сама эта древняя баржа и та старинная мебель, которая ее наполняла.

Даже внешность дрона напоминала об этой страсти. Вообще в этих краях существовало известное и вполне достоверное мнение, что чем крупнее дроны, тем старее цивилизация. Первые их экземпляры появились восемь-девять тысяч лет назад и по размерам напоминали массивного человека. Последующие модели постепенно уменьшались, и уменьшались до тех пор, пока удобным размером не оказался карманный. И сегодня, глядя на метровое тело Терсоно, можно было подумать, что его сделали миллион лет назад, хотя на самом деле ему было всего несколько сотен, и его величина была обусловлена слишком свободным расположением внутренних частей да стремлением конструкторов демонстрировать это через прозрачную керамическую оболочку.

Циллер допил вино, вынул трубку и сосал ее все время, пока дрон обменивался любезностями с хомомданом. Композитор все еще старательно пускал колечки, когда Терсоно наконец обратился и к нему:

– Что привело меня к мысли собрать здесь вас обоих?

– И что же? – уточнил Циллер.

– Мы ждем гостя, дорогой композитор.

Циллер внимательно поглядел на дрона, осмотрел каюту и уставился на дверь: