Читать книгу "Самосвал - Владимир Лорченков"

— Да что слу…

— На той неделе закрыто, на этой — обед, позапрошлая — все, блядь, ушли на фронт, да я вас НЕНАВИЖУ, ненавижу, ты поняла, мой ребенок три недели посрать нормально не может, ему анализ нужен, чтоб тебя, и всю твою, блядь, поликлинику, сссуки, вы денег хотите? Так я дам вам денег, чтоб… ему больно, больно, моему ребенку БОЛЬНО, ты понимаешь, бл…

— Это не по…

— Все повод, все, все, все, поняла? Мой сын — повод, мать вашу. Только он и повод, поняла ты, блядь?!

И, повернувшись, со всего размаху швыряю колбочку с Матвеевым говном прямо в дверь. Говно жидкое, поэтому растекается. Мамаши с детьми и даже папаши — о, определенно, я делаю успехи, даже мужчины меня боятся — молчаливо одобряют мое поведение, я явно это чувствую. Но в то же время детей держат на руках, потому что неадекватный мужчина по соседству с ребенком это всегда неприятно, и, Бог мой, я понимаю, что по соседству с моим сыном неадекватный мужчина, причем двадцать четыре часа в сутки. Я прижимаю свою трясущуюся — как у капитана в фильме «Спасение рядового Райена» — левую руку к груди. Извиняться я не стану, потому что они все это заслужили. Но и быть здесь больше не могу. Наклоняю голову и иду по коридору.

— Мужчина, — окликает меня толстуха.

Потом наклоняется и подбирает осколок, в котором чуть-чуть говна. Стучит в дверь лаборатории и говорит:

— Это я, открывайте.

Через час я бегу с анализом в аптеку. Аптекарши в «Семейных 36 и 6», которых у нас понаоткрывали румыны, умиляются, и будь у меня чуть побольше времени, я бы непременно стрельнул у одной из них телефончик. Хотя почему побольше?

— Дайте телефон, — доверительно шепчу я низенькой брюнетке, которая на смене, очевидно, старшая.

Минут пять она молча обслуживает покупателя, после чего сует мне бумажку с номером. Я бегу домой. Матвей ноет, но это уже не так страшно, уже есть надежда. Чувствуя себя виноватым — ведь все-таки я добавил ему пять минут ожидания, пять минут боли — я скачу по комнате с колбочками и шприцами. Выгляжу как последний наркоман. Мамаша, которую я попросил посидеть с Матвеем, скептически интересуется, когда же я отдам его в нормальные руки.

— Тебе ведь через неделю на работу выходить, — напоминает она.

Я молча закачиваю в малыша две ложки какой-то золотистой жидкости через рот, и еще четыре — клизмой. Давай, давай, парнишка, потерпи еще чуток. Живот у него каменный и губы, ей-богу, синие. А я все-таки дал Оксане обещание. И думаю о том, что мне придется его исполнить. В первую очередь ради меня самого. В конце концов, я всегда мечтал о том, чтобы у меня был друг и помощник. Может, у меня получится сделать его из Матвея? Это даже лучше, чем живая игрушка. Ну а неприятности с животом — что поделать, бывает. Не отказываться же от собаки из-за блох. Чего уж там, породистая собака или симпатичный ребенок — все это только придает мужчине шарма.

Поэтому, Матвей, решаю я, переезд на ПМЖ к бабушке откладывается. К тому же, есть еще один момент. Мне просто обидно отдавать его после месяца мучений. Это же я, мать вашу, с ним столько мучился. Свои страдания я рассматриваю как своего рода вложения, и, поразмыслив честно — как учил меня мой психолог, — прихожу к выводу, что ничего плохого в этом нет. Я инвестирую в этого ребенка чувства. Мне жаль терять уже вложенное, поэтому я оставляю его. Вот и все.

И обещания здесь ни при чем. Сам я прекрасно понимаю, что если не захочу чего-то, никакие слова — пусть даже данные умирающей, — не заставят меня делать то, чего я не хочу. Итак, я хочу этого ребенка. Все? Нет, еще один момент, толкую я со своим внутренним голосом, причем вслух.

— Остается вопрос: как ребенок отреагирует, когда узнает, что ты оставил его с собой развлекухи ради, просто потому, что тебе было жаль терять инвестиции в виде эмоций? — спрашиваю я себя.

— Ты имеешь в виду, что он обидится на то, что я не сумел отказаться от него, как от недостроенного дома: жалко бросать, потому что начал же? — переспрашиваю я себя.

— Ну да, чувак, — отвечаю я себе. — Именно об этом я тебе и толкую.

— Знаешь, — говорю я.

— Только будь со мной честным! — говорю я.

— В смысле, будь с собой честен! — улыбаюсь я.

— Так или иначе, будь честен! — прошу я.

— Хорошо, — соглашаюсь я.

— Мне кажется, ребенка это не затронет по той причине, что… — рассуждаю я.

— Во-первых, я ему ничего не скажу. Никогда, — решаю я.

— Ты сможешь? — спрашиваю я.

— Конечно, — заверяю я. — Никогда не проговорюсь.

— О'кей, — говорю я. — А во-вторых? Ты сказал «во-первых», что тогда «во-вторых»?

— Во-вторых, — задумчиво припоминаю я.

— Во-вторых, но это больше касается даже не его, а тебя, то есть меня, — медленно говорю я.

— Ну?.. — подгоняю я.

— Если ты замерзаешь, какая разница, по какой причине тебе дали свитер и ботинки? Допустим, ты был бродягой и умирал, а тебе дали теплые вещи только потому, что это рекламная акция. Да, они отпиарились, но и ты, получается, выжил, — формулирую мысль я.

— Ты имеешь в виду? — зависает надо мной мой вопрос.

— Примерно это, — киваю я.

— Я имею в виду, какая разница Матвею от того, по какой причине я оставил его с собой, — объясняю я.

— Главное, у него будет отец, — резюмирую я.

— И это главное, — соглашаюсь я.

— Точно, — говорю я.

— Бинго! — восклицаю я.

Матвей покряхтывает, но уже благодушно.

Этой ночью он еще не спит, но я чувствую, что это по инерции.

Он просрался, и я доволен. Просрался?! Господи, да из него било, как из фонтана! Мне даже на рубашку попало.

— А-а-а-а-а, а-а-а-а, — говорит он, но уже не натужно, я бы даже сказал, игриво.

— Не нуди, нудятинка, — говорю я, прихлебывая кофе. — Разнудись, отнудятинка.

— А-а-а-а, — удивленно переспрашивает он.

Кажется, мы оба смеемся.

* * *

Дураки прыгают в бассейн сразу и с визгом, стонами, а также другими не приличествующими мужчинам звуками, постепенно начинают тренировку. Я опытен, поэтому первые десять минут стою под душем, делая воду все горячее. Когда уже на меня льется кипяток, я перекрываю душ, и совершенно спокойно захожу в бассейн. Даже радуюсь прохладной водичке. В пять часов утра, как обычно, никого. Вообще-то раньше я ходил сюда в девять. Оксану это всегда раздражало: для нее и девять было рано. Куда ты собрался, что тебе не спится, недовольно бурчала она, а я целовал ее пятку — остальное-то было под одеялом — и шел плавать. Сейчас приходится тренироваться раньше, потому что к семи часам я уже должен быть дома. К этому времени Матвей просыпается, заспанная соседка, которой я плачу пятьсот леев за эти утренние полтора часа три раза в неделю, передает его мне, и, умиляясь — я привык ко всеобщему умилению, как раньше ко всеобщей же ненависти, — уматывает в свою квартирку.